Улыбка и слезы Палечка
Шрифт:
— Уж подступает! — улыбнулась пани Кунгута, поглядев на нее расширенными, горящими глазами.
— Ничего не бойся, — сказала пани Алена. — Знаешь, пани Катержину в Швихове? — И она указала на юг, где далеко в утреннем тумане вздымалась красивая двуверхая гора под названием «Перси богоматери». — Она родила первенца в пятьдесят лет и даже не заметила, как он на свет появился: так быстро выскочил. Ну и был он хорошим наездником, — сам быстрый, как молния. Полстраны обскакал в этих проклятых войнах…
Поговорили они так минутку, вдруг слышат: крик, перебранка среди дворни. Пани Алена вышла и сейчас же вернулась
— Вот муж рассердится, когда приедет! — вздохнула пани Кунгута. — Он ее любил, как ребенка.
— Забудет, — утешила ее пани Алена. — Теперь, когда ты ему родишь настоящего мальчика…
И она погладила пани Кунгуту по волосам, уже седеющим на висках.
Потом пани Алена пошла похлопотать насчет завтрака для роженицы, а в зале остались солнце и ласточкино свиристенье.
Схватки у пани Кунгуты усиливались. Она то сидела, то ложилась, тихонько плача. Мертвая собака — дурной знак! Наверно, она убита вором, не иначе! Ведь таких хороших охотничьих собак не травят, как крыс! Может быть, замок подвергнется ночному нападению, когда ни рыцаря, ни батраков нету дома. А суку убили, чтоб она не лаяла.
Пани Кунгута задрожала, и у нее пошли мурашки по телу.
В одиннадцать утра прибежала старшая служанка Барбора и, громко крича, сообщила, что вдали показалась и приближается к замку какая-то толпа — не то табориты, не то крыжаки, бог его знает! Что делать? И она в отчаянье расплакалась.
Пани Кунгута велела устно переговорить с этими людьми и дать, что им нужно, — только чтоб они не задерживались.
В полдень пани Кунгута сидела с Аленой Боржецкой, поминутно чувствуя схватки. Пани Алена тревожно поглядывала то на нее, то на дверь, видимо боясь, как бы кто не вошел и не повредил роженице. Прийти никто не пришел, но на дворе послышался шум, стук оружия и громкие мужские голоса, говорившие по-чешски. Потом замычали коровы, захрюкали и завизжали свиньи.
— Что там такое? — спросила роженица и хотела туда пойти.
— Сиди спокойно, и ни о чем не думай! — удержала ее пани Алена. — Пан Ян задал бы мне головомойку, если б узнал, что я допустила тебя в таком состоянии до хозяйства. Скоро обед подадут.
Но пани Кунгута все-таки вышла, воспользовавшись минутой, когда Алена пошла на кухню. Позвала Барбору, и та, опять со слезами, объяснила, что нынче на них все беды валятся: приходили, мол, люди, которые называют себя «сиротами» [10] , и увели всех коров, и поросят, и свиней, зарезали петуха и семь кур, раздавили сапогами пять цыпляток, таких маленьких, милых, и ушли, сказавши, что хотят есть и что эта птица — для божьих воинов, которым нельзя помереть с голоду, чтоб не пропала истинная вера. И что они все это честь честью хозяину вернут, коли правда, что он дерется за правое дело.
10
Так называли себя после смерти Яна Жижки его единомышленники и последователи в Малом Таборе, центре революционного гуситского движения в восточной Чехии; в лагере таборитов сироты представляли собой умеренное крыло, отстаивавшее интересы беднейшего рыцарства и наиболее состоятельной части крестьян
Пани Кунгута схватилась за лестничные перила, чуть не потеряв сознания.
У нее в голове загудело, и к горлу подступила такая горечь, будто она выпила стакан полынного отвара.
Тут прибежала пани Боржецкая и стала кричать, что она пани Кунгуту разденет и привяжет к постели, если та будет думать о каких-то цыплятах и коровах, а не о себе и своем ребенке, который вот-вот появится на свет. Пани Кунгута, в глубокой печали, пошла обратно и упала на постель, рыдая. Она теперь знала, что день несчастный и предвещает вовсе не начало новой жизни, а конец старой и что будет завтра — неизвестно.
Она долго плакала и ничего не ела. Думала было позвать капеллана, чтоб исповедаться, но пани Алена решительно возразила, что роды не кончина и капеллан совсем не нужен, — да к тому же он все равно вчера сбежал.
— Почему? — спросила пани Кунгута.
— Боится служить еретикам…
— Ну и черт с ним! — сказала пани Кунгута и опять повеселела.
Это позволило Алене разговориться. Она сообщила, что скоро, наверно, битва начнется, что табориты, сироты и какие-то чужие солдаты, которые говорят вроде как мы, стоят под Домажлицами, у Бальдова замка, а войско крестоносцев приближается с северо-запада, от Горшова Тына. И что всем грозит опасность. А впрочем, это далеко, и сюда никто не придет. Дитя еще не успеет родиться, как все будет кончено.
Пани Кунгута слушала и только вздыхала. От страха и боли. Схватки все учащались, и близился вечер. Никто не звонил ко всенощной, дворня стояла в воротах и на холме, глядя в ту сторону, где войско крестоносцев бежало от Домажлиц к Шумавским горам.
«Битва кончилась, не успели мечей скрестить», — рассказывал раненый, шедший по дороге из Гавловиц к горам. Солнце стояло еще довольно высоко. Пани Алена объявила, что теперь с минуты на минуту начнется, и велела пани Кунгуте ложиться. Потом пошла за Барборой и Дороткой, у которых у обеих были дети, и поэтому они должны были помогать носить горячую воду.
Барбора с Дороткой сидели на завалинке. Увидев пани Алену, они спросили, не пора ли.
И пани Алена опять сказала:
— Если б знало дитя, каков этот свет, не стало б оно выходить, так бы там и осталось. Божья воля, конечно, а только сомневаюсь я, чтобы родильница выдержала муки. Такая она слабая. Да еще все эти беды на нее свалились… А вы тут зря не сидите, ступайте кипятить воду! Может, скоро…
Но наступило не скоро.
В семь часов пани Кунгута услыхали во дворе страшный вой и плач. Но ни звона оружия, ни мужских голосов не было слышно. Зато вдруг в глаза ей ударил отсвет пламени. На дворе закричали:
— Воду! Воду! Воду!
В залу вбежала пани Алена, на этот раз тоже дрожа. Сам дьявол придумал ей христианскую обязанность в этом заколдованном замке! Называется Страж, а никто не стережет. Кучка крестоносцев проскакала мимо на конях, достала, кто их знает откуда, смоляной факел, зажгла его и кинула на ригу. И та теперь сгорела вместе со всем свезенным в нее урожаем.
Кунгута лежала на постели, корчась от боли, с губами, вспухшими от крови и лихорадки.
— Милая тетенька, что опять случилось? — прошептала она.