Улыбка и слезы Палечка
Шрифт:
Вся площадь опустилась на колени.
— Встаньте. И глаза к небу! И пойте, пойте за мной и вместе со мною!
Толпа неотрывно смотрела в рот и в глаза волшебника. Была тишина, какой эта площадь еще не знала. И воробьи услышали, как заверещала и стала всхлипывать женщина, охваченная внезапным приливом любви к этому волшебнику, стоящему там, на борту бассейна, выкупавшему стаю голубей и теперь повелевающему римским народом.
И рыцарь Ян Палечек, а за ним Матей запели песнь божьих воинов.
К ним присоединился один, другой. Потом был слышен только голос Палечка… Но через мгновенье площадь перед собором святого Петра вся загудела той славной, той могучей песнью, от которой стынет кровь в жилах и волосы становятся дыбом…
Никто из них не знал, что он поет. Никто не знал, зачем поет. Никто не
— А это не гимн альбигойцев? [180]
Но окружающие не поняли его, пока сами не начали освобождаться от чар. Один за другим умолкали они и смотрели друг на друга, ошеломленные, словно очнувшись от сна.
Какая-то женщина еще выкликала, когда все уже отрезвели. Она села на землю, и из глаз ее полились ручьем тихие, блаженные слезы.
Потом все стали расходиться. Крадучись, чтоб никто не застал на месте преступления. Они знали, что кто-то говорил к ним, что они кричали в ответ незнакомцу, и этого, пожалуй, не следовало делать. Но то, что он говорил, было так бесконечно прекрасно, свободно и мужественно, и при этом гимне сжималось сердце, стеснялось и вновь мощно освобождалось в груди дыханье и все были братьями и сестрами! Бирючи, корчмари, рыцари, монахи, рыбаки, потомки Ромула и сыновья угольщиков, бородатые и безбородые, сытые и голодные, веселые и печальные, жители Кампаньи, Романьи и Апулии, дородные сабинянки, длинноногие римлянки и рыжие ломбардки — все без исключении за минуту перед тем были счастливы, и молоды, и прекрасны, — единая душа, единое тело, единый пылающий факел, единый меч, от которого сыпались искры… Они знали — это первый и последний раз в их жизни… И потому торопились, бежали, чтобы никто не увидел, не узнал, чтобы им опять скорей скрыться, исчезнуть, чтобы из них, только что бывших кем-то и чем-то, скорей опять получилось ничто.
180
Альбигойцы — приверженцы народного антиклерикального и антифеодального движения на юге Франции (центром его был г. Альби), разгромленного в результате ряда крестовых походов (1209–1229).
Некоторые озирались на водоем, ища глазами волшебника. Но его там давно уже не было… И с ним потонул в толпе слуга его Матей.
Впервые разъярившись на солнцепеке, люди входили в холод трущоб, склонив головы, как быки, усмиренные видом смоковниц.
XIV
На другой день Палечек простился с магистром Фульвио, а Матей Брадырж — с корчмой «У цезаря Веспасиана». О странном происшествии на площади нигде не было речи…
Однако главы посольства были приняты папой ещё раз — на прощанье. Он пошел прогуляться с ними в ватиканском саду, полный отеческой ласки и дружеской предупредительности. Он поминутно возвращался к любимой своей мысли: он знаком с Иржи и знает, какой это мудрый правитель и добрый король. Знает также, что значит слово Иржи для чешского народа. Как Иржи захочет, так и будет, обязательно будет, потому что он не только любим, но и силен. Так пусть же он совершит и исполнит то, в чем добровольно присягал, перед тем как стать коронованным королем. Пусть признает причастие под одним видом, и… exempla trahunt… [181] через какое-то время весь народ вернется в овчарню Христову, в лоно святой апостольской церкви, чьим благим, ласковым пастырем он, папа, является.
181
Примеры заразительны (лат.).
Король должен подумать о том, продолжал папа, какие у святого отца великие заботы… Турки почти у ворот. Расстояния уменьшились, и далеко ли от Венгрии до итальянской земли? Хорошо еще, что турки не умеют строить морские корабли. А то заполонили бы весь христианский мир, как потоп. Но христианские короли должны
В то утро подагра не грызла папе коленку, и он был поэтому в хорошем настроении. Ему хотелось, поскорей покончив с этим предметом, рассказать послам о том, что один флорентийский магистр нашел древние бюсты цезарей из каррарского мрамора и что он, папа, намерен выставить эти бюсты в капитолийской роще. Но ни Рабштейна, ни Костку в эту минуту не интересовали цезари, и они предпочли важно и церемонно откланяться, не суля никаких надежд ни папе, ни себе.
Они посовещались еще раз в гостинице и выслушали мнение рыцари из Гренобля, господина Марини, который с обычной своей проницательностью высказывал очень большие опасения по поводу того, что папским легатом назначен далматинец Фантинус де Валле, неверный королевский прокурор.
— Я знаю своего государя, — говорил француз. — Но из этого ничего хорошего не получится. Фантин полон огня и апостольского рвения; он охотно сыграл бы роль мученика. А это моему государю не по праву… Но, к счастью, есть еще один выход. Ведь это — папская и наша общая, христианская беда. Только слепой не видит, что все мы в смертельной опасности. Я везу королю Иржику задуманный и составленный мною проект, требующий его согласия, — с помощью этого проекта мы одолеем папскую курию. Я говорил тут с послами французского короля и узнал, что французский король не отказался бы договориться с Иржиком в этом духе и найти путь к устранению чрезмерной и обновленной сильным папой мощи курии и к одолению врага всего христианства — турок…
Марини весело улыбнулся понурым чешским посланникам, как будто этой запутанной тирадой посулил им наступление лучших времен и вечного мира.
Ян Палечек присутствовал на совещании, но упорно молчал. Француз нравился ему живостью своих движений, своим красноречием, изяществом мысли, вносившей в самые неясные вопросы нежданную последовательность и правильный порядок. Но в то же время он чувствовал, что француз не способен заглянуть в глубь той пучины, которая зовется чешской душой.
Потом он прошелся еще раз по улицам города. Подумал, что едва ли когда-нибудь еще их увидит. Под конец поднялся на Яникул и сел там на большой камень. Над головой у него цвели боярышник и ракитник, внизу перед ним был город, ставший прямо роковым для его короля и народа.
Опять прозвонили полдень на всех римских колокольнях, опять донесся до Палечка южный гам и шум с площадей и улиц. В облупившихся башнях собора святого Петра было что-то приземистое. «Наш святой Вит куда вдохновеннее», — подумал Ян, и его вдруг взяла тоска по Праге, по дому, по горам, которые видны из Стража.
Мимо прошла группа людей, говоривших не по-итальянски. И одеждой они отличались от богатых римлян или падуанцев. В ней были мужчины и женщины, и кроме того — не мужчины и не женщины, то есть монахи. Ян узнал в этих людях французов из посольства, несколько недель тому назад свидетельствовавших покорность папе.
Мужчины были в коротких камзолах на меху, какие носил Людовик XI поверх своего всегдашнего золеного исподнего камзола и всегдашних бледно-голубых штанов. На голове либо тарелкообразные шапки, либо нечто вроде охотничьего картуза с высокой тульей и предлинным козырьком, затенявшим глаза, которые у короля Людовика XI отличались особенно осторожным и недоверчивым выраженьем. У мужчин — длинные, спадающие на шею, завитые и надушенные волосы; у женщин волосы были скрыты под высокими остроконечными шляпами, с кончика которых спускалась на спину, доходя почти до самых пят, густая вуаль. Юноши имели на голове открывающие лоб очень высокие шапки, а одежду их составляли коричневые штаны в обтяжку и сшитый из разноцветных квадратов камзол с узкими рукавами. Все — и мужчины и женщины — изображали подчеркнутую изысканность и нежность, а монахи — набожность.