Улыбка лорда Бистузье. Часть вторая из трилогии
Шрифт:
— Во!
— Нравится? — спросил я. — Правда, здесь здорово?!
Васька затряс чубом:
—Я про оркестр. Все инструменты погрузил. Легкота, а не работа. Можно ехать.
Чему радоваться, а чему и нет — дело, конечно, лично Васькино. Но плохо, что эти слова его услышала Галина Сергеевна. Она обрадованно захлопала в ладоши:
—Заканчиваем гулять! Все уже посмотрели — всю технологическую цепочку.
—А там что?— спросил я, показывая на окошечко в стене, куда на трех лентах транспортера бесконечно уплывала красиво окрашенная посуда.
Галина
—Ничего интересного. Цех упаковки готовой продукции.
Но тут неожиданно встрепенулся Васька:
—Почему неинтересно? Может, здесь самое интересное и есть. Давайте зайдем,— и не дожидаясь разрешения шефини, Кулаков первым зашагал к двери, ведущей в последний цех.
Здесь было царство шорохов. Шуршала бумага, шуршали опилки. Красивая посуда, сверкая как петух на солнце, скрывалась в мягких гнездах из опилок. Все это заворачивалось, забивалось, перевязывалось.
Васька повертел в руках кружку. Она была пригожа и, похоже, понравилась Ваське. С сожалением поставив ее обратно, Васька двинулся к шефине и зашептал ей что-то на ухо, кивая при этом на кружку. Я не слышал, что говорил Васька Кулаков, но она в ответ неуверенно сказала:
—Я попробую. Дело привычное. Гостей мы стараемся не обижать.
Оставив нас, она подошла к мастеру цеха и, жестикулируя, стала что-то объяснять ему. Все выяснилось очень скоро. Подошли две упаковщицы и, избегая смотреть нам в глаза, поспешно протянули каждому из нас аккуратный бумажный сверточек, туго перевязанный бечевкой. Под плотной упаковкой прощупывалась посуда.
—Что это? — удивился я.— Зачем?
Шефиня затрясла руками, прижимая палец к губам и словно целуя его:
—Тихо! Тихо! Это же сувениры. На память о нашей встрече. Сувениры. Я обо всем договорилась.
Только тихонько...
В это мгновение я ненавидел Ваську. Ну и попрошайка...
Мы потянулись обратно. Долгим, тяжелым, мучительным путем.
Мимо ушедших в дело рабочих под плакатами «Позор несунам!»
Мимо пресса близ плаката «Береги рабочую честь!»
Мне показалось, что каким-то странным образом обратный путь был вдесятеро дольше. Словно в тягучем и кошмарном сне мы кружили по цеху и не могли выбраться из него...
Сувенир, не весивший и килограмма, оттягивал руку — как будто был сделан из сгущенной материи черной дыры. Ноги увязали в настиле — словно мы шли не по ребристому металлу, а по липучему напалму, готовому вдобавок еще и вспыхнуть под ногами.
Когда мы наконец выбрались под небо, сердце мое колотилось как пресс. Прислони сердце в эту минуту к металлической ленте — и оно стало бы выколачивать из анаконды миски и кастрюли. Мы боялись встречаться глазами, будто все разом почувствовали себя соучастниками постыдного сговора. Что и говорить — было стыдно. Если бы эти изделия сами сделали... Впрочем, что с того? Мы же крадем их, как воры. Впрочем — крадем ли? Это же сувениры — шефиня так сказала. Но все равно было не по себе...
Весел был
Галина Сергеевна вскинула руку, глянула на часы и пугливо проговорила:
—Давайте скорее!.. Не то можем не успеть... Скоро Цап-Царап заступит на смену, придется вам тогда сидеть здесь до утра.
Мы переглянулись. Что за диковинное имя?
— Цап-Царап?— переспросил я.— А кто это? Человек?
— Да не человек это,— махнула раздраженно рукой шефиня.— Вахтер наш. Старикашка несговорчивый. Говорю же — скоро ему заступать.
— А почему у него такое имя?
— Что, непонятно? Нос — почище чем у пограничной овчарки. С ним и директор не столкуется, и связываться не станет. Это же не человек, а засов. Ничего из ворот не выпустит — ни чужим, ни своим. Одним словом — Цап-Царап. Кличка у него такая. Еще, между прочим, с войны. Разведчик он бывший... Его уже сколько раз хотели в цех перевести, на какую-нибудь работенку потише, понезаметнее. А старикашка упертый попался, ни в какую не сдвинешь. Здесь, говорит, у ворот моя передовая. Умора... Фронт держит...
— Вы за инструменты боитесь?— догадался я, кивая на футляры, запрудившие сейчас кузов нашего грузовика стараниями Васьки Кулакова.
— С инструментами все в порядке,— сказала она.— Инструменты — по закону, документ имеется в наличии. Я за сувениры беспокоюсь, за сувениры. Ведь Цап-Царап, чудак, может кружечки ваши и отнять. Конфуз выйдет, нехорошо. Можно бы, конечно, и придумать исходящий документик, но долгая это история, долгая.
— А давайте мы их в инструменты спрячем! — хохотнул Васька Кулаков.— Вон какие у них кратеры здоровые. В один геликон все кружки войдут — у него жерло вообще как у вулкана.
— Пока не надо,— метнула ладонью шефиня. — Давайте так попробуем. Я все сама вахтерше объясню, поехали, ребята. Должны успеть. До смены Цап-Царапа еще минут пятнадцать...
Мы заняли места на скамеечке, и Мурад тронул. Подкатили к воротам, и Галина Сергеевна побежала к вахтерше, пропустившей нас сюда. Я люто ненавидел сверточек, сковавший сейчас мои руки и почему-то подчинивший их себе.
Шефиня вернулась быстро. Она улыбалась.
— Все в порядке! Можете ехать. Привет директору! Приезжайте, еще что-нибудь подарим...
Створка ворот оскалилась, и мы вырвались на волю.
Всю дорогу Васька дурачился — колотил ботинком в живот барабана, громыхал тарелками и орал самодельную песенку:
Мы посуду не вернули, Цап-Царапа обманули.
Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!
Пусть узнают все и всюду — утащили мы посуду.
Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!
Я слушал Ваську и тихо ненавидел и его, и посуду, и всех остальных делегатов, начиная с себя.
Мумин Ахмедович встретил нас у ворот. Будто знал, когда приедем. Духовые инструменты мы скорбно внесли в актовый зал и сложили на сцене.