Улыбка золотого бога
Шрифт:
– Я уже сошла, – тишину нарушил робкий голос Лизхен. – Мне… Мне так страшно.
– Паранойя, дорогуша, – мигом поставила диагноз Ника.
– Ночью по дому кто-то ходит… нет-нет, я знаю, что здесь много людей, но это – другое.
Ее ресницы трепетали, глаза блестели пленкой непролитых слез, руки, прижатые к груди, подрагивающие пальчики, толстый томик очередного нечитаного поэта, соскользнув с колен, глухо брякнулся о пол, и все вздрогнули.
– Он… или она… наверное, она, шаги такие женские были… осторожные очень, как будто она кралась. На цыпочках. И к моей двери. Она в комнату вошла, дверь
– А ты на нее? – Ильве постучала ложечкой по краю чашки.
– Я? Я не посмела. Я лежала и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, я… я думала, если открою глаза, если она увидит, что я открыла глаза…
– То что? – влез Михаил. – Чего тогда?
– Она меня убьет, – с театральным вздохом закончила рассказ Лизхен. И Тяпа, до того спокойно дремавшая под стулом, звонко тявкнула. Ну да, в этом месте, похоже, и собаки тяготеют к представлениям.
На несколько секунд воцарилась тишина, они будто и дышать перестали, обменивались взглядами, а чудилось – словами, целыми фразами. Ментальное общение, выработавшееся за годы сосуществования. Алла – Ника, Ника – Ильве, Лизхен – Виктор, Лизхен – Ильве… запутался. А Дуся? На кого смотрит Дуся?
На меня. Насмешка и презрение. Ну да, она знает о моем желании залезть в чужие мысли, ей кажется, что это неприлично, как неприлично залезать в чужой дом, чужие письма, чужие дневники. Да, вот такая неприличная у меня работа, ничуть не жалею.
«Ну и глупый», – мелькнуло в Дусином взгляде.
Сама она глупая. И беззащитная. И совсем даже не некрасивая. Особенная.
Но вот закашлялся Михаил – сипло и хрипло. Знакомая картинка, парень – заядлый курильщик, полезла в сумочку Ника, взвизгнула под столом Тяпа, а Алла, поднявшись, сухо бросила:
– Да врешь ты все.
Лизхен
Конечно, вру. Никто ночью не ходил, нет, шаги были, и двери скрипели – этот дом полон звуков. Но ко мне в комнаты никто не заглядывал, а я все равно не могла заснуть, из-за мигрени… нет, тоже ложь, никакой мигрени у меня нет и не было никогда. Ветрянка, корь, грипп ежегодно, воспаление легких или расстройство желудка, но не мигрень. А вот у мамы регулярно. Мигрень – это так по-женски.
Злюсь. И на себя, и на Витеньку. Ненавижу его! Зачем он там, с Топкой? Ладно Дуся, но Топа… невзрачное убожество, бестолковое, бесполезное существо, как и ее собачонка. О чем он с ней разговаривает? И почему смотрит так… с нежностью?
От меня ушел и не заговаривал, и я с ним тоже. Это всегда помогало – немного холода, немного слез, и он снова со мной. А теперь и не смотрит, теперь держит Топочку за руку и… я убью ее! Я его убью! Я их всех… мама-мамочка, за что? Я ведь красивая, я ведь делала все-все, что ты говорила. Я помню все уроки.
– Лизонька, не горбись! Ты же такая красивая девочка, зачем ты себя уродуешь? – Мама, наклонившись, касается щеки. От мамы хорошо пахнет духами, французскими, подаренными папой не к дню рождения или Восьмому марта, а просто, без повода. Подарки к датам – это пошло, а подарки просто так – это шик. Правда, говорить «шик» тоже пошло.
– Вот так, пряменько держи спинку, и плечики расправь, умничка ты моя. – Мама обнимает, запах духов становится до отвращения резким.
Ничего. У меня буква не получается, хотя я стараюсь, я очень стараюсь, но упрямое «о» то проваливается под синюю линию, то, наоборот, зависает посреди строки, то вовсе перекашивается набок, и ручка течет, оставляя грязные пятнышки на чистом листе. Некрасиво! Нехорошо, когда некрасиво! От обиды чешутся глаза, но мама не дает тереть, хватает за руку и со вздохом говорит:
– Лиза, нельзя трогать лицо грязными руками, пойдут прыщи, останутся шрамы. Ты ведь хочешь нравиться мальчикам?
Не мальчикам, а одному мальчику. Витеньке. Я его люблю. Я уже тогда знала, что люблю и никому не отдам.
Но он уходит. Он тогда уехал в Москву, не захотел меня подождать. Витенька – слабый. Я его простила, поехала следом, придумала, как сделать, чтобы мы снова могли быть вместе, а теперь он опять бежит. Не из-за стола, а совсем: сумка через плечо, плеер на шее, черные жучки-наушники на нитках проводов. Какой же он глупый все-таки.
– Ну что, Лизка-Капризка, наверное, до свидания, – руку протягивает, а смотрит в сторону. Стыдно ему.
– Ты куда?
– Какая разница? Мне здесь не место…
– Останься на ночь.
– Зачем? Что это изменит? Лиза, ты прости, но это и вправду все. У тебя своя дорога, у меня своя. Твоя мама права была, я другой, я недостойный, я тебе только мешаю. Мне и вправду жаль, Лизка-Ириска, что так вышло. Ты… ты, главное, больше не стервеней.
Я стерва? Да я просто пытаюсь добыть нам будущее, достойное, чтобы на двоих хватило. Уходит? Ну и скатертью дорога, вернется. Всегда возвращался, и этот раз не исключение. Тем более есть одно средство, верное.
– До свидания, – ответила я и проводила до порога. А дальше – темнота осенней ночи и желтый огонек такси. Я все равно тебя люблю, дрянной мальчишка.
Яков
Утро началось в шесть, со звонка Ленчика, не по времени радостного и воодушевленного. Его голос, смешиваясь с уличными шумами, ввинчивался в череп, избавляя от надежды на последующий сон.
– Але, ты чего, спишь? А я с пяти утра на ногах. Да, представь себе. Почему? Да потому, что кому-то срочно понадобилась консультация семейного доктора, который, представь себе, совершенно случайно улетает в Париж… каникулы у него. И я, заметь, без возражений и нытья прусь в аэропорт, где имею долгую милую беседу, о которой просто жажду тебе доложить.
За окном в синем предрассветном мареве черными силуэтами выделялись деревья, у самого горизонта небо прочертила узкая белая полоса, над которой блеклыми пятнами виднелись редкие звезды, ниже и дальше было темно и уныло.
– Эй, шеф, ты меня слышишь?
– Слышу. Что у тебя?
Подавить зевок, пока Ленчик не начал возмущаться, найти тапочки, пока не простыл, и отойти от окна, пока не протянуло сквозняком.
– Да в том и фишка, что ничего! Не состоял, не привлекался. Ну, в смысле, чистая у него карточка. – Ленчик говорил громко, стараясь перекричать и голоса, и звон, и лязг. Интересно, где это он?