Улыбки уличных Джоконд
Шрифт:
Зина последний раз всхлипнула, глотнула остывший кофе и робко спросила:
– И как же ты теперь?
– Замечательно, – гордо вскинула голову Катя, перо на шляпе сделало элегантное «па». – Сначала проживала деньги, что утащила в ту ночь, почти на полгода растянула. Потом наряды. Потом чуть было до шкатулки не добралась. Там не очень и большое богатство было: пара сережек, колечки, брошечки – девичья радость. Продала бы – на пару месяцев еще хватило бы. Но удержалась, сберегла мамину память. Пару дней голодала. Пошла было христарадничать – еле ноги унесла от церкви. Там ведь вроде все калеки, но чуть не прибили костылями своими. Человек! Еще можжевеловой! И бутерброд с сыром!
Выпила и жадно впилась в белый хлеб с ноздреватым
– Потом и с квартиры меня попросили. Хозяйкин сынок слюнявый все лез с ухаживаниями, предлагал, как он сам говорил, «альте’натив», француз недоделанный. Дура была, надо было соглашаться. А тогда шла по Надеждинской [3] , слезы глотала. Март, холодина, снег лепит, и никакой на этой Надеждинской улице надежды. На Невский вышла и стою, как дура, кулаком глаза тру. Куда, думаю, дальше, направо или налево. Направо – с моста в полынью броситься, налево – на Николаевском вокзале на рельсы лечь. Пошла налево – воды я с детства до жути боялась. А тут поезда… Прямо Анна Каренина… Вот только до вокзала я не дошла – упала прямо на углу. Очнулась в какой-то комнатушке, на полу, в углу за занавеской. Но подушка подложена, одеялом укрыта. Голову подняла – за занавеской кто-то возится. Ну как возится – постельную нужду справляет. Не красней, Зина, чего уж там, не гимназистки мы уже с тобой. Хотя я, бывает, гимназическое платье надеваю, есть у меня один… любитель.
3
Ныне улица Маяковского.
Зина все-таки залилась в очередной раз краской и вдобавок округлила глаза, пораженная ужасной догадкой:
– Так ты…
Только теперь Зина заметила, что перо на шляпе у Кати совсем не дорогое страусиное, под платьем модного кроя явно нет корсета, а на губах слишком яркая для середины дня помада.
– Да! – с вызовом ответила Катя. – Да, я продаю то, что порядочные девушки вроде тебя отдают даром! А замужние продают много дороже! Только я сама назначаю цену и сама решаю, когда и с кем!
– Ой, Катя. – Зина прикусила платок и посмотрела на Катерину с такой жалостью, что та хлопнула со всей силы ладонью по столу.
– Хватит! Не надо меня жалеть! Себя пожалей! Бросит тебя твой хороший человек и офицер, и пойдешь вместе со мной улицу утюжить! Порченых замуж не зовут, уж я-то знаю! Так что вот тебе совет – жени его на себе непременно. Или ребенка ему сделай – не женится, так хоть денег будет давать на чадушко свое.
Зина снова ойкнула, непроизвольно схватившись за живот, как бы защищаясь от злых Катерининых слов.
– Не ойкай, а слушай лучше, что тебе люди говорят. А меня не суди. И не жалей. Бог даст, свидимся еще!
Катя бросила на стол деньги и не очень твердой походкой направилась к буфету. Облокотившись о стойку, протянула руку с мундштуком к уже довольно нетрезвому представителю богемы, выпустила тому в лицо струйку дыма и хрипло рассмеялась. Молодой человек совсем не возмутился, а, напротив, решительно обнял дерзкую красотку за талию, притянул к себе и что-то начал нашептывать ей прямо в ухо, почти касаясь кожи аккуратными черными усиками. Катя снова откинула голову, смеясь, шлепнула кавалера легонько по лбу, нахлобучила на его густую черную гриву лежащую тут же на стойке шляпу и что-то шепнула ему в ответ. Минуту спустя они вышли из заведения. Проходя мимо столика, за которым она только что сидела, Катя даже не посмотрела в сторону ошеломленной подруги. Тренькнул дверной колокольчик, пара вышла на Невский, села в экипаж, и спустя мгновение он скрылся за поворотом. Но она еще долго сидела, теребя в руках мокрый платок и продолжая смотреть сквозь стеклянные двери на то место, где совсем недавно яркий свет летнего дня обнимал тонкий девичий силуэт.
Глава 6.
Константин Павлович раздраженно размял в пепельнице папиросу и запустил руку в волосы, разрушив так тщательно наводимый час назад перед зеркалом пробор. На столе лежала раскрытая папка с допросами числящихся за Рождественской частью «желтобилетниц». Ничего примечательного в этих исписанных листках не содержалось, они были уже многократно перечитаны, и Маршал лишь надеялся таким образом отвлечься от мыслей о вчерашнем фиаско в «Дононе». Но сквозь чернильные строки то и дело проступали задумчивые и грустные глаза Зины.
Константин Павлович встал, снова закурил, отворил окно. Удивляться тому, что Зина не пришла вечером, было бы глупо. Ясно, что он ее обидел. Но и проснувшись, Маршал обнаружил, что он в квартире один. Завтракать было нечем, и на службу Константин Павлович прибыл почти на час раньше обыкновенного. И вот теперь от курения натощак во рту была неприятная горечь, а воображение с готовностью нарисовало образ высокого молодого брюнета, так некстати вчера помешавшего им закончить объяснения.
Тряхнув головой, отгоняя неприятные мысли, он вернулся к столу, взял лежащий отдельно от основной стопки листок с перечнем девиц. Красным карандашом были отчеркнуты те, коих допросить не удалось ввиду их отсутствия в столице. Таких было всего две: Анастасия Карлова и Ольга Берштейн, и обе были объявлены в розыск. По словам «коллег», за несколько недель до убийства Блюментрост обе собирались домой – Карлова в Гатчину, а Берштейн на Псковщину. Опять же из показаний следовало, что должны бы они уже и вернуться. Запросы по адресам были отправлены как раз накануне праздника, а вчерашний день Константин Павлович пропустил.
Потушив очередной окурок, он снял со спинки стула пиджак. Телеграфист сидел на первом этаже. Проходя мимо кабинета Филиппова, Константин Павлович на всякий случай подергал ручку. Заперто. Закрыт оказался и кабинет с телеграфным аппаратом, пришлось идти за дежурным.
Зато открыв папку с вечерними сообщениями, Маршал моментально забыл и о высоком брюнете, и о бурчащем животе – на оба запроса были получены ответы. Обеих барышень нашли, обеих опросили. Телеграмма из Псковской губернии была короткой и лаконичной: Берштейн обнаружена, по интересующему столичный сыск делу показать ничего не может. А вот Гатчина докладывала весьма интригующе: «Прост. А. Карлова задержана. Напугана. Имеет сведения, представляющие интерес».
– Есть что-то, стоящее внимания? – Маршал от неожиданности вздрогнул. На пороге стоял Филиппов. – Я вчера после обеда опять в высокие кабинеты ездил, не видел вечерней корреспонденции, – пояснил Владимир Гаврилович.
Константин Павлович молча протянул листок с гатчинской телеграммой. Филиппов прищурился, вчитываясь.
– Что ж, – поднял он глаза на помощника. – Вызывайте мотор, едем успокаивать госпожу Карлову. А я предупрежу коллег о нашем визите.
Дорога до Гатчинского полицейского управления прошла в тишине, если можно назвать тишиной почти двухчасовой клекот двигателя. Константин Павлович не был расположен к беседе, а Владимир Гаврилович научился чувствовать настроение своего товарища и с расспросами не приставал.
Наконец автомобиль свернул с Павловского проспекта к собору, нырнул на Михайловскую и замер у двухэтажного приметного здания с каланчой, пропустив перед собой облачко дорожной пыли. Коллеги откинули дверцы и с удовольствием спустились на мостовую – Константин Павлович даже не сдержался и присел, разминая затекшие после долгой езды ноги, отчего у стоявшего у дверей управления городового недоуменно дернулась бровь.
Столичные гости вошли внутрь, представились дежурному и были проведены к начальнику управления. Им навстречу вышел из-за стола невысокий господин в пенсне, с расчесанной надвое густой угольной бородой – Петр Ильич Кокорев, хозяин кабинета.