Умирать вечно

Алейников Кирилл

Но парящая под облаками душа противится отсутствию чудес. Душа жаждет переживаний, ранее непознанных. Свою жажду выказывает и разум, отягощенный лишь молчаливым созерцанием. И человек отправляется на поиски чудес. Он находит молекулу вещества, вертит ее и крутит так и сяк, пораженный собственной находкой, но то расценивает лишь как веху на пути к чуду, как километровый столбик, проскочивший вдруг мимо бегущего по шоссе автомобиля. Значит, путь не кончается, значит далее, за теми холмами, за горизонтом — истинное чудо! И вот молекула распадается на атомы, поразительные по своему строению, возбуждающие еще большую

жажду познания. Атомы в хороводе энергии открывают человеку свое строение, субатомные частицы, настолько ничтожные, что регистрировать их могут лишь сверхсложные приборы и установки. Субатомные частицы — это последний километровый столбик на обочине? Разве? Нет же, ведь дорога все еще стелется под колесами автомобиля, все еще поют шины песню с заманчивыми, трогающими тончайшие струнки души словами! Субатомные частицы распадаются на составляющие, постигнут новый уровень мироздания, проделана колоссальная работа!

Но нет чуда. По-прежнему нет. Для Леонардо да Винчи, великого изобретателя, чрезвычайного искателя чуда субатомные частицы и слагающие их кирпичики — не чудо, а ведь да Винчи жил давным-давно, когда во многих частях света горение пороха было верхом волшебства. Дикарь африканского племени, затерянного в джунглях, расценивает летящий низко самолет как божество или его проделки. Да, для дикаря самолет есть чудо, тут же обернувшееся притчей во языцех. Но для создателей самолета, для инженеров и рабочих — нет.

И ползают вспотевшие, не приспособленные для выживания в амазонских лесах и азиатских пустынях археологи. Раскапывают погребенные Везувием легендарные Помпеи, пытаются отыскать не менее легендарную Трою, трясутся от счастья, нежно сдувая пыль времен с глиняных черепков и костяных наконечников для стрел. Корпят над расшифровкой древних манускриптов, над постижением сложнейших систем иероглифов и клинописи, тратят всю свою жизнь лишь для ответа на единственный вопрос: ну есть ли все же чудо в этом пресном мире? Ныне нет чудес, так быть может, они бывали раньше? Что это за странный аппарат с сидящим внутри человеком на иероглифах ацтеков? Скафандр! Да, нас посещали пришельцы!

Пришельцы… Человек хочет спросить и у них, есть ли чудеса во вселенной. И слушает, слушает он космос днями и ночами, сканирует небо на всех доступных для сканирования частотах и диапазонах, во всех доступных режимах и объемах. Всматривается в холодный свет далеких звезд, в мертвые, погаснувшие давным-давно галактики, все еще горящие для землян, лишь бы отыскать в безграничной пустоте, не поддающейся даже мысленному охвату, братьев по разуму. Мнимой надеждой болеет человек, что уж они-то нам расскажут о чудесах…

Живая клетка — чем не чудо? Ничем. Лишь банальная совокупность органелл. Но посмотрите: в ядре клетки различимы ниточки хромосом! Геном, расшифровка генома, попытка создать… сверхчеловека? Клона? Ну, разве что по ходу дела, так сказать. А по-настоящему, это попытка опять-таки наткнуться на что-то расчудесное, волшебное, яркое и цветное, способное раскрасить серость и скукоту реальности.

Творцы от искусства — художники, музыканты, поэты, писатели и иже с ними — лезут туда же, ступают на ту же дорогу, видят те же километровые столбики и прутся, прутся, прутся к далекому горизонту, постоянно убегающему, упрямому, неподвластному словам и чувствам, но оттого еще более заманчивому.

Они рисуют чудеса в своих фантазиях, передают их через картины, мелодии, лирику и книги народу, но прекрасно понимают, что то — всего лишь фантазии. Сие не есть чудо.

Значит, чудо за горизонтом. Надо только догнать его, этот горизонт, вечно ускользающий…

Вот почему я не верю ни в каких демонов. Слишком все было бы просто, возьмись да выскочи демоны из Преисподней как черти из табакерок… Каламбурно, зато по теме.

Петр Васильевич кажется вполне нормальным человеком, но кто знает, как война повлияла на него. Демоны, ангелы, кара небесная и прочие паранормальные явления могут подождать. Мне не так уж и интересно знать, кто именно натворил по всей, судя по всему, Земле кучу дел. Прежде надо выяснить, почему я не помню никакой войны, никакого апокалипсиса и Страшного суда, а помню лишь метро, гетто и выстрел.

Утром я отправился на работу как обычно, в половине девятого. В пять вечера того же дня покинул рабочее место и направил стопы домой. Спустя несколько часов я добрался-таки до дома, но обнаружил в собственной квартире семейку мне неизвестную, да к тому же схлопотал картечью в пузо. И в импровизированном лазарете под школой я провалялся от силы недели две. А тут — шесть недель!

Старик все еще ведал мне о катаклизмах, о каре небесной и кровопролитных боях хрен знает кого хрен знает с кем, но я перебил его.

— Послушайте, Василич, по вашему рассказу выходит, что война шла около шести недель. Глобальная война, в смысле, принесшая все эти разрушения. — Я помолчал, формулируя продолжение вопроса. — Думаю, можно смело приплюсовать еще полгода после войны, и мы имеем в итоге время нынешнее. То есть текущую минуту. Условно, конечно, Петр Василич, условно… Так вот. Как так получилось, что я, промаявшись в вашей светелке пару недель, одновременно провел там же минимум шесть месяцев? Парадокс, не парадокс, но вопрос справедливый, вы не находите?

Петр Васильевич пожевал губами, коротко склонил голову набок, как бы говоря, что вопрос действительно справедливый, а затем ответил:

— Тебя я нашел пару недель тому назад.

— Но пару недель тому назад плюс один день я был здоров и жил нормальной жизнью! — Я решил, что старик не понял сути моего вопроса, и оттого немного вспылил. — Пару недель тому назад никакая война еще не случилась! Вы говорите, что сейчас тринадцатый год третьего тысячелетия, но где же тогда я был целых семь лет? На небесах?

В этот раз Петр Васильевич отвел глаза, посидел минуту, чрезвычайно увлеченный разглядыванием мозолей на шершавых ладонях.

— Я могу представить, как тебе сложно-то сопоставить цифры и факты, сынок. Но я ничего не придумываю, не пытаюсь ввести тебя в заблуждение! У меня ты провел не больше двух недель после того, как я наткнулся на твое едва ли живое тело в водоотводном канале. Где ты пробыл семь лет, я не знаю.

Старик не врал, на самом деле не имел желания вводить меня в какое-либо заблуждение. Он и сам мало что понимал в создавшейся ситуации, не мог подобрать нужных слов, чтобы как-то взбодрить меня, объяснить, успокоить. Мы, как две постапокалиптические крысы, сидели в поношенных, местами рваных уже одеждах, и никто из нас двоих не в силах был разобраться совершенно ни в чем. Разве что в собственных мозолях.