Умница
Шрифт:
Управляющему пришлось прождать полчаса, прежде чмъ княгиня потребовала его къ себ въ кабинетъ. Она уже успла перемнить туалетъ, и Замойскій нашелъ ее, одтую въ голубой пеньюаръ, задумчиво сидящею за маленькимъ, накрытымъ на два прибора, столомъ. Передъ нею стояли ваза съ фруктами и небольшой графинъ съ золотистымъ венгерскимъ виномъ.
— Садитесь! — отрывисто приказала Анастасія Романовна. — какъ видите, я врна своимъ привычкамъ: по прежнему люблю поболтать посл ужина съ хорошимъ человкомъ… Налейте себ вина, возьмите вотъ эту гранату и говорите безъ утайки: вамъ извстно имя того человка… котораго… о которомъ вы намекнули мн въ театр?
— Да… мн называли…
— Какъ? рзко спросила княгиня, не глядя на Замойскаго.
— Морицъ Лега.
— Врно… И вамъ разсказывали, что онъ актеръ?
— Да. Актеръ или художникъ, не помню хорошо.
— Это неправда. — Онъ — ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вамъ эту исторію, хоть и не слдовало бы: я сильно скомпрометтирована въ ней и играла
Вы помните, что посл краха знаменитаго Бонту, когда разорились до тла тысячи семействъ, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствію, успла за нсколько дней передъ катастрофой, перемстить свой капиталъ къ Ротшильду, — я больше года прожила въ Италіи, преимущественно во Флоренціи. Вы знаете, что я не жадная и не жалю тратить деньги, но крахъ Бонту меня перепугалъ; я не могла представить себ безъ содроганія, какой опасности подвергалась и счастливо избгла… Сами посудите: на что я годна безъ денегъ? съ моимъ-ли характеромъ быть нищею?.. Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладвало чувство безграничнаго счастья. Словно для того лишь, чтобъ удостовриться въ дйствительности этого богатства, я бросала деньги направо и налво, какъ никогда, — въ гордомъ сознаніи, что ихъ у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханаліями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренціи прошла, какъ безумный сонъ. Меня фетировали больше, чмъ когда-либо и гд-либо. Я отвчала балами, по-истин, царскими, особенно для голодныхъ итальянцевъ… Разв они понимаютъ, что такое настоящая роскошь! Однажды я послала приглашеніе нкоему Люнди — молодому человку почти безъ всякихъ средствъ, но — хоть этому и противорчатъ его дальнйшіе поступки — неглупому, очень красивому и, какъ говорили, втайн въ меня влюбленному. Люнди, получивъ приглашеніе, былъ на седьмомъ неб, но и не мало смутился, какъ ему попасть на парадный вечеръ принчипессы Латвиной, когда у него, бдняги, фрака и въ завод не было, да и напрокатъ взять нельзя: въ карман всего дв чинквелиры, а когда надо жить на нихъ цлую недлю, такъ до фраковъ ли тутъ? Пораздумавъ, мой Люнди отправляется къ своему пріятелю, врачу Рати, и проситъ фрака.
Рати отказалъ. Что длать бдному Люнди? Такъ хотлось ему на мой вечеръ, что онъ думалъ, думалъ, да ничего лучше и не выдумалъ, какъ украсть у Рати его фракъ.
Хорошо. Идетъ мой франтъ по Via Calzaiuoli — самой модной флорентинской улиц, - вдругъ навстрчу ему Рати и требуетъ, чтобъ онъ немедленно возвратилъ украденное платье, если не хочетъ познакомиться съ полиціей.
Слово за слово, — Люнди выхватилъ ножъ и зарзалъ Рати.
Люнди, конечно, схватили, посадили въ тюрьму, — и не миновать бы ему пожизненнаго заключенія, если бы въ Италіи не было продажно все отъ верха до низа: и судъ, и совсть… Мн стало жаль мальчишку: вдь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, изъ-за меня. Во сколько стало мн освобожденіе Люнди, уже не помню, но когда я пріхала слушать дло, то уже прекрасно знала, что моего бдняка не осудятъ. Обвинитель громилъ, судьи священнодйствовали, а защитникъ произнесъ такую рчь, что почтеннйшій судейскій конклавъ началъ не безъ тревоги посматривать на меня, какъ бы я не обидлась — ужъ слишкомъ много денегъ я передавала имъ, чтобы сверхъ того еще выслушивать подобныя филиппики… Этотъ господинъ весьма мало говорилъ собственно о Люнди, но безъ конца распространялся о соціальныхъ язвахъ, о торжествующемъ капитализм, о растлніи низшихъ классовъ и интеллигентнаго пролетаріата весьма понятной завистью къ кучк богачей, эгоистически пользующихся всми житейскими благами, о развращающемъ вліяніи богатыхъ самодуровъ-иностранцевъ на страну и такъ дале. Словомъ, — обвиняемою вмсто Люнди оказалась ваша покорнйшая слуга. Я, конечно, сидла и слушала невозмутимо, какъ статуя. Ораторъ бросалъ на меня негодующіе взоры, видимо, бсился на мое хладнокровіе, выходилъ изъ себя, что никакъ не можетъ пробрать меня, — это ужасно меня смшило, и я нарочно напустила на себя самый скучный видъ; помнится, даже звнула раза два. Я думала, что свирпый адвокать — такъ, изъ обыкновенныхъ итальянскихъ говорунишекъ, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсаціонную рчь, дать вечернимъ газетамъ матеріалъ для фельетона, а себ сдлать репутацію либерала, очень выгодную при выборахъ. Поэтому мн и было все равно, что бы онъ ни говорилъ — пусть бы бднякъ старался! Ему пить-сть хочется, а меня отъ болтовни не убудетъ. Это только въ роман у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпть не могу?!) какой-то набобъ умеръ, сдлавшись жертвой общественнаго презрнія, — а я въ такіе пустяки не врю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посметъ меня презирать и такъ же усердно будетъ ходить ко мн на поклонъ, какъ и теперь. Разв что мн придетъ шальная фантазія замшаться въ какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это въ сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокатъ-то не изъ какихъ-нибудь пустяковыхъ, а — знаменитость, и, сверхъ того, замчательно безкорыстный, честный и убжденный человкъ, демократъ до мозга костей, кровный врагъ капитала и буржуазіи, рьяный націоналистъ, предсдатель какого то клуба
— А! — думаю, — если ты такой крупный гусь, то не грхъ нсколько посбить съ тебя спси и проучить тебя за дерзость…
Вскор посл отправленія Люнди, я собственноручной запиской пригласила Лега къ себ. Явился, видимо смущенный и удивленный.
— Такъ и такъ, говорю, — синьоръ! Мн очень понравилась ваша рчь на суд, въ защиту этого несчастнаго Люнди. У васъ хорошія, честныя убжденія. Мн совстно благодарить васъ за доставленное удовольствіе личнымъ подаркомъ, да человкъ вашихъ правилъ и не можетъ принять подарка отъ такой женщины, какъ я. Но, я думаю, вы не откажетесь передать маленькую сумму въ школьный совтъ, — вы, кажется, тамъ членомъ?
Подаю ему чекъ. Совсмъ сконфузился малый.
— Синьора… такая щедрость…
— Безъ всякихъ «но», пожалуйста! Вы были совершенно правы, говоря, что мы, иностранцы, тратимъ слишкомъ много денегъ на удовольствія и портимъ нравственность населенія… Я хочу быть исключеніемъ и бросить нсколько тысячъ франковъ на порядочное дло… Это будетъ второе за мое пребываніе во Флоренціи!
— А первое — не секретъ, ваше сіятельство? — уже весьма почтительно спросилъ Лега, даже перемнивъ «синьору» на «ваше сіятельство», — каково это для демократа!
— Нтъ, для васъ не секретъ, потому что вы ему содйствовали: мало надясь на справедливость флорентинскаго суда и его способность оцнить ваше краснорчіе, я, на всякій случай, раздала нсколько тысячъ франковъ вашему ареопагу за освобожденіе Люнди…
— Такъ что, когда я говорилъ…
— Дло было уже ршено заране.
— И, слдовательно, моя рчь…
— О! она была превосходна!
— Но ее уже не зачмъ было говорить!… Боже мой! бдная, бдная моя родина! Какъ низко она пала!
Признаюсь, я испугалась. Никогда въ жизни я не видала такого отчаянія у мужчины: Лега почти упалъ въ кресло, уронилъ голову на столъ и плакалъ, какъ женщина… На силу я отпоила его водой.
— Послушайте, княгиня, — сказалъ онъ между извиненій, — я долженъ быть съ вами откровеннымъ. Сейчасъ вы были такъ любезны и великодушны со мною, что я ничего не могу сказать противъ васъ… я васъ уважаю. Но, — признайтесь по совсти, — разв я неправъ? Я былъ опрометчиво невжливъ къ вамъ въ своей рчи, — но, согласитесь, тяжело гражданину видть, какъ богатая иностранка держитъ у своихъ ногъ весь свтъ, всю силу и славу его отечества. Я имлъ честь быть приглашеннымъ на одинъ изъ вашихъ баловъ, — этого вы, конечно, не помните, — и видлъ въ вашей свит лучшихъ нашихъ поэтовъ, ученыхъ, пвцовъ, художниковъ… Все это преклонялось предъ вами, ползало, льстило, а вы обращались съ ними, какъ царица со своими рабами… нтъ, хуже, чмъ съ рабами — какъ съ лакеями! и вотъ, теперь, вдобавокъ ко всмъ оскорбленіямъ, оказывается, что ваши деньги выше даже нашего правосудія. У насъ нтъ суда для васъ! Бдная Италія!
Я отвчала, что, конечно, это весьма прискорбно, но я лично тутъ ршительно не при чемъ, и вольно же итальянцамъ до того распустить себя, что за чинквелиру они готовы зарзать родного отца!..
Весьма скоро мы стали съ Лега большими друзьями, и мало до малу онъ въ меня влюбился. Сперва онъ, бесдуя со мною, все какъ — говорятъ наши русскія барышни — толковалъ объ «умномъ»: о своей Италіи, о будущемъ демократіи, о соціальной реформ, - словомъ, развивалъ меня и посвящалъ въ свою вру. Мн вс эти предметы были, конечно, мало интересны, но поддерживать разговоръ я могу, о чемъ угодно, а Лега, когда настраивался на патріотическій ладъ, былъ очень красивъ: лицо поблднетъ, глаза засверкаютъ… картина, да и только! Потомъ онъ сталъ знакомить меня съ итальянской литературой — началъ съ сатиръ Джусти, а кончилъ… сентиментальщиной Стеккети!.. Отсюда уже не долго было до объясненія въ любви. Мы сошлись. Я, какъ всегда во всхъ своихъ длахъ, мало скрывалась; стали сплетничать о развод съ княземъ, о брак съ Лега. Онъ, чудакъ, кажется, и самъ врилъ, что мы уже не разстанемся. Онъ взялъ на себя завдывать моими длами, распоряжался деньгами, ни въ чемъ не стснялъ себя. Все мое — было его. Сперва Лега мн нравился, но потомъ, въ одинъ прекрасный день, вся эта любовная исторія мн надола, и я объявила Морицу:
— До свиданія, мой дорогой! Завтра я ду въ Парижъ…
— Какъ въ Парижъ?
— Такъ въ Парижъ. Что длать? — дла, заботы…
— А я?!
— А ты останешься во Флоренціи.
— Когда же ты вернешься?
— Никогда.
— Это что за шутка?
— Безъ всякихъ шутокъ — мы разстаемся навсегда.
— Ты измняешь мн? разлюбила?
— Если хочешь, да… А, впрочемъ, я никогда и не любила тебя…
— Что такое?!
Стоитъ онъ, бдный, — потерянный, блдный, жалкій, — ничего не понимаетъ… лепчетъ:
— Позволь, — а наши отношенія, наша связь… что же они значили?
— А значили они, любезнйшій мой, то, что вы ужъ черезчуръ много говорили въ вашей рчи за Люнди о безкорыстіи, неподкупности, соціальной честности. Вотъ мн и захотлось испытать васъ: каковы-то вы сами не на словахъ, а на дл? — и оказались вы тоже субъектомъ весьма удобопокупаемымъ и небрезгливымъ. По крайней мр, «черпать изъ грязнаго источника» — видите, какъ я помню вашу рчь! — и деньги, и ласки вы нимало не стснялись, не уступая въ этомъ отношеніи никому изъ вашихъ соотечественниковъ…