Умножающий печаль
Шрифт:
Лицо Сафонова закаменело, в нем появилась тайная отчужденность, секундная внутренняя паника, мгновенно подавленная и сокрытая в рытвинах и складках тяжелого лица ученого бульдога.
— Не понимаю… Объясни, — сказал Сафонов и покосился на экран компьютера, где лицо молодой красивой женщины в золотых очках становилось все более живым.
— А я пока сам ничего не знаю, — развел я руками. — Я согласен с вашим предположением, что Кота вызволили из зоны, чтобы сделать из него самонаводящееся оружие против Серебровского.
— А другая?
— А другая — столь же важная — замкнуть разорвавшуюся денежную цепь. И Кот, по их замыслу, должен решить эти задачи практически одновременно. После чего его можно будет устранить совсем… — Я нарочно говорил будничным скучным голосом, как о каких-то очевидных, надоедно скучных вещах.
— Ты о какой денежной цепи говоришь? — настороженно спросил Сафонов.
— Я говорю о Поволжском кредите — здесь эта цепь началась. Правительственный вексельный целевой кредит для агропромышленного комплекса Поволжских регионов… Ничего не слышали об этом? — невинно спросил я.
Сафонов неопределенно покачал головой.
— Кредит составлял триста пятьдесят миллиардов рублей, что по тогдашнему валютному курсу равнялось 89 миллионам 730 тысячам 817 долларам. Эту звездную сумму благополучно украли, многократно и очень сложно трансферировали, и концевым в этой мудреной цепи за рубежом был развеселый бандит Вася Смаглий, — эпически поведывал я. — Не хозяином, конечно, не распорядителем — диспетчером…
— При чем здесь Кот Бойко? — перебил Сафонов.
— Не знаю, — сказал я. — Но он имел к этому отношение.
— Ты так думаешь или ты что-то знаешь?
— Я так думаю. Тех, кто знает наверняка все об этой истории, — двое-трое на земле… В этой цепи, я полагаю, десятки звеньев. По мере продвижения по ним капитала они все отпадали. Но что-то не сработало — убили Смаглия, и Кот — я в этом уверен — должен восстановить распавшееся звено…
Я молча, отрешенно смотрел на компьютерный эскиз женского портрета, Сафонов угрюмо жевал губами, потом негромко, без нажима спросил:
— Ты, Серега, понимаешь, во что ты встреваешь?
— Ну так, более-менее… — Я сделал плавный жест рукой.
— Боюсь, что менее, чем более, — бросил Сафонов. — Хочешь быть неустрашимым служителем Фемиды?
— А что? — беспечно усмехнулся я. — У нее хоть морда и замотана тряпкой, но дамочка она вполне привлекательная!
Сафонов тяжело вздохнул, махнул рукой:
— Так это ж бандюки и жульманы ей морду замотали! Как всякой нормальной заложнице. Развяжи ей глаза, дуре стоеросовой, она ведь и впрямь сыщет дорогу к правде. А этого, боюсь, делать не след… Качнем лодку чуть сильнее — нас всех волна кровяного говна накроет…
Кот Бойко: заповедник для нежити
Мы с Лорой собирались уходить из дома. Лора чепурилась, прихорашивалась перед зеркалом,
— О чем грустишь, любимая?
Лора подмигнула мне в зеркале:
— Об уходящей молодости. О близкой старости. А между ними бабьей жизни — на один вздох…
— Совсем подруга сбрендила, — засмеялся я. — К тебе мужики на улице пристают? В смысле — знакомятся?
— Случается.
— Тогда все в порядке! Пока не начнут уступать передние места в троллейбусе — ты еще в игре…
Лора хлопнула меня легонько по лбу:
— Больше никто никому в транспорте место не уступает…
— По-моему, вполне демократично! И очень рыночно! На Западе тоже никто мест не уступает. Заплатил свой доллар-франк-марку, задницу втиснул по-быстрому на сиденье — и плевать на все ваши половые и возрастные вторичные признаки! Все довольны! Как бы свободные люди, мол, в абсолютно свободной стране!
— Кот, и ты тоже не уступал место?
— Когда ездил в гортранспорте — уступал. Бегал по вагону, искал, кому бы свое местечко ловчее уступить. Старушке предложу — грех простится, молодке — на вечер подкадриться можно. А на меня смотрели как на сумасшедшего — я от обиды с этим завязал, с тех пор езжу только на такси! Когда не возят в автозаке…
— А в тюремной машине не уступают место? — иронически спросила Лора.
— Подруга, о чем ты говоришь! В зэковозе место уступишь — вечером под нарами спать будешь. В зоне, как нынче на воле, закон один — сильный и есть правый… Ну что, собралась, идем?
— Идем… Выходим как обычно?
— Любимая, мы, как британцы, не меняем привычек, — заверил я Лору. — Ты спускаешься, отлавливаешь машину, объезжаешь квартал, а на той стороне я выскакиваю из мусоросборника и птицей влетаю в салон! Поверь мне — вся английская аристократия только так и выезжает в свет. «Роллс-ройс» — к мусорнику, и в Тауэр!
Лора бросила последний взгляд в зеркало, повернулась ко мне и тихо сказала:
— Хочется немного счастья… Не можешь устроить?
— Имеешь! — восторженно заорал я и показал рукой куда-то наверх, на потолок, ну, предполагается, мол, на небеса. — Я уже там обо всем договорился… Лора, мы ведь кузнецы своего счастья! Как в песне — куем мы счастия ключи…
— Нет, Кот, — покачала головой Лора. — Удачливые хитрецы придумали эту фенечку для невезучих дураков…
— А на самом деле? — заинтересовался я.
— Счастливость — это талант, он от рождения. Как ум, красота, смелость… Или имеешь, или нет. У кого он есть, придумали для серых нескладех миф — как они, мол, свое счастье трудно ковали, потно кузнечили, в слезах ваяли. На кой оно нужно, такое вымученное, выплаканное блаженство?
Я бросил свою пижонскую куртку на пол, уселся плотно на стул, терпеливо спросил: