Умножающий печаль
Шрифт:
— Ага! Только я его снимать буду не как медведя, а как соболя — прямо в глаз, чтобы шкурку не портить…
— Шутишь все, юморист хренов! Не так надо было! — досадливо махнул рукой Карабас.
— А как надо было, Киллер Террористович? — поинтересовался я.
— Из гранатомета! Или тяжелого подствольника, — серьезно сказал Карабас.
— Порядок, — успокоил я его. — Если не попаду ему в глаз, вечером доставай «стингер».
— Ну да! Коли до вечера мы еще будем живы…
— Будем, Карабас! Куда мы денемся!
Карабас махнул рукой парню за рулем, мотор «ровера» загудел гуще, ниже, металлически чавкнула лебедка, дернулась люлька, и я поплыл вверх.
Когда я вознесся выше Карабаса, он, задрав голову, сказал негромко:
— Ни пуха…
— К черту, к черту, к черту!
А он перекрестил меня.
Лебедка плавно и ровно тащила меня наверх, я поднимался на крышу, минуя бдительных вахтеров в подъезде, случайных памятливых жильцов на лестнице и в лифте, пудовые замки на чердачных дверях и люках на кровлю.
Геометрическое счастье самого короткого пути — прямиком между двумя точками.
На нижней точке пыхтел движком маленький «ровер», карабасовские бойцы в желтых жилетах и пластмассовых касках, опершись о краденые штакеты с табличками «Мосэнерго», которыми они огородили тротуар, опасливо глазели на мое вознесение. Карабас, как и поклялся мне, уселся в машину. Он ведь в отличие от своих неузнаваемо одинаковых ребят в касках запомнится наверняка очень многим прохожим, которых уже сегодня будут опрашивать РУОП, МУР и служба безопасности Серебровского.
А на верхней точке ветерок напрягал биллборд, пузырил парус японской каравеллы «Сони», бегущей по электронным волнам в какой-то другой, более красочный мир. Куда красочней! Ярче и красочней, чем у нас, мира не бывает. Только загробный.
Трос, на котором раскачивалась полегоньку моя люлька, соединял два придуманных фальшивых мира — ненастоящие мосэнерговцы в чужих, ворованных касках и ярко-красочный, загробно-виртуальный, ссаный, сонный «Сонин» мир.
А я, как водолаз, с унылого плоского дна дворового колодца всплывал на верхотуру, где надо мной, как наблюдательно заметил классик, струя была светлей лазури и, естественно, луч солнца золотой, пока я, мудило мятежное, искал на свою голову бурю. Бессмысленно предполагал, будто в буре есть покой! А на хрена мне покой? Хорошо придумали коммуняки: «Мир — народам! Покой — покойникам!»
Попутно я заглядывал во все окна, мимо которых проплывал на пути к бурному покою на крыше. Как космонавт, пролетающий над континентами, я посылал местным обитателям привет и пожелания мира их пятикомнатным хижинам.
Все, слава Богу, вернулось на круги свои — после революции самые дорогие квартиры в Москве были превращены в коммуналки и заселены нищими пролетариями. Теперь за каких-то пару лет шустрые риэлтеры расселили из коммуналок хозяев страны и продали дом за астрономические бабки наемникам капитала.
На
На третьем этаже мучили мальчика, мытарили ребенка по-черному. На черном рояле учили музыке. Дрочил, бедняга, гаммы. На бледной мордочке написано страдание. Не понимает, дурачок, что выполняет миссию. Он — новая генерация, культурный помет дикого российского капитализма.
А на четвертом этаже стояла перед окном голая девка. Со сна — пухломорденькая, мопсовидная, с острыми козьими сиськами и поджарым животом, под которым черный треугольник, как пиратский парусок, понес меня на волне вспыхнувшего желания. Она лениво и сладко потягивалась, а у меня ведро с карабином зашевелилось на коленях.
Забыв на миг, почему я здесь оказался, я снял каску и чинно поклонился.
Девка вгляделась удивленно и засмеялась, сучка. Ах, как было бы хорошо спрыгнуть к ней на подоконник, как сизарь-голубь, поцокать клювом в стекло!
А трос волок меня выше, выше, еще выше, уже крон-балка над головой, я махнул рукой вниз — майна! Люлька замерла, я ухватился за блок, для верности качнулся сильнее и соскочил на крышу. Поднялся на кровлю лифтовой шахты, из ведра достал части карабина, быстро собрал, проверил, тщательно привинтил оптический прицел и взглянул через калиброванный окуляр на подъезд холдинга «РОСС и Я».
Сновали люди, бежали машины, суетила жизнь. Как всегда.
Все.
Я залег.
Локти — в бетон.
Приклад упер в плечо.
Закрыл на мгновение глаза.
Мир вокруг медленно меркнул.
Я выводил его реостатом — я погружался в себя.
Приглохли все звуки, беспамятство объяло полностью.
Я навсегда забыл голую девку с мопсовидной рожицей, дребезжащего гаммы пацана, дожирающего свой богатый завтрак буржуя, моих помощников из «Мосэнерго», Карабаса в кабине «ровера», скрестившего на счастье пальцы, исчезла Лора, я больше не любил Марину, ушла ненависть к Хитрому Псу.
Меня здесь не было.
Была только самая короткая линия между двумя точками — смертоносная гипотенуза между устьем карабина и железными воротами «РОСС и Я».
Я исчез — мой дух вселился в каленый синеватый ствол, в тяжелый усиленный патрон, я жил за частоколом ризок в оптическом прицеле, соединенных тонким крестиком цели.
Тогда я беззвучно позвал Цакуга-дзена.
И старый самурайский демон ответил мне сразу:
— Я с тобой. Ты готов?
— Готов… — не размыкая губ, крикнул я.