Умный, наглый, сомоуверенный
Шрифт:
— Юля, — он позвал свою домашнюю аномалию. — Юля, вот скажи-ка мне одну вещь. Ты в ресторан к Гоше заходила какого числа?
— Я? — удивилась Юля. — К Гоше в ресторан? Я в этот ресторан и в ошейнике не пойду.
— А Сергей, его приятель, говорил, что ты туда заходила, а потом у Гоши уличные ботинки пропали.
Юля села на стул и сложила руки на колени:
— Александр Сергеевич, вы нарочно меня изводите? Например, зачем мне его ботинки? Вы это так намекаете на часы и деньги, да? Что я воровка, да? Но я даю вам честное
Он попросил проволоку купить, отмотал немного, остальное вернул, но это и не в ресторане было, а в парке встретились. И если они говорят, что я ботинки унесла, то пусть их черти жарят на сковороде, я только порадуюсь.
— Не завидую я, Юля, твоему мужу… Если тебя заловят с членом во рту, ты поклянешься, что это зубная щетка… Хочешь сказать, что не выпускала маньяка?
— Ну и зачем он мне понадобился, маньяк?
— Так ведь это и есть твой Павел Иванович, которого ты так любишь…
— Он что, стал маньяком? — ужаснулась Юля. — Нет, я вам не верю. Вы это нарочно, чтоб его уничтожить в моих глазах.
— Странно, — лениво отозвался Авилов. — Я думал, ты знаешь. Он не маньяк, конечно, я пошутил. Он женщин не убивает. А просто меняет как лошадей. То на одной поездит, то на другой. Какая ему удобней, ту и берет. Ухаживать он умеет, сама говорила. А чего, собственно, ухаживать? Дуй в уши про любовь, расстегивай штаны и делай свои делишки. Сойдет.
— Как же я могла про это знать? — с горечью произнесла Юля. — Если это так, то он что, мне скажет, что ли?
— Ну вот я тебе сказал.
— Ты сказал, а ребенок уже есть. Ходить скоро научится.
— Не смей мне тыкать, Юля. Я этого не люблю.
— И лучше бы ты мне этого не говорил…
— Ты слышала, что я сказал?
— А? Слышала, не старуха. Но лучше бы ты этого не говорил… — Юля поднялась и вышла из комнаты. За весь вечер она даже звука не издала. В пол-одиннадцатого Авилов постучал в ее в дверь.
— Мы можем поговорить спокойно? Я приготовил ужин, пойдем. — Юля молча села за стол, но к еде не притронулась. Он тоже только подливал себе сок. — У тебя отец пил?
— До полусмерти.
— Ты единственный ребенок?
— Нет. Еще был брат, он родился больной. Отец от нас сразу подался, куда полегче. А с Максимом за четыре года мы с мамой обе извелись, я в школу ходила через день, мне разрешили. Мама убирала в церкви, а когда совсем стало невмоготу, мы его отдали в приют при монастыре. Хотели ненадолго, чтоб передохнуть хоть два месяца. А он там простудился и умер… Вроде бы больной, никудышный, говорить так и не научился, а мы по нему убивались страшно…
— Ты ведь, в сущности, добрая девушка, Юля. Нормальное человеческое существо, работать приучена. А помнишь Иру?
— Помню. Злая. — Юля опустила голову.
— Если вас поставить рядом, то восемьдесят процентов мужчин выбрали бы тебя. С тобой легче. На ее долю
— Хотела бы я это знать!
— А ты не знаешь? Ради тебя не надо совершать подвигов. И так сойдет. Ты нетребовательна, не держишь фишку. Ждешь, что приедет принц и устроит твою судьбу. Ждешь ведь? Кино смотришь, где дамы разгуливают среди ваз в пеньюарах. Бедрами вертишь, как манекенщица… Авось кто-нибудь и клюнет.
— Я везучая. Я нахожу на улице деньги, с детства. Возле лотков с мороженым, возле киосков, везде…
— Это дармовщина. Ты ставишь на дармовщину.
— А ты на что?
— Два раза уже просил — не тыкай мне. Я, как кровельщик на крыше, если ошибся — вдребезги, не надо сравнивать. Съешь что-нибудь, для кого я готовил? Я не хочу сказать, что ты плохая или что-то еще. Ты просто неправильно используешь свои ресурсы. Плывешь по течению, хватаешься за все, что ни попадется. Красивой жизни не бывает. Это картинки в журналах. Там сняты женщины, которым удалось себя продать. Тебе это не удастся…
— Это вы на внешность намекаете?
— Нет. На то, что ты не умеешь быть товаром. Ты живой человек.
— И это плохо, — закончила Юля с горечью.
— Наоборот. Ты не жалкая. В тебе много сил. Но ты суетишься. Я вообще-то не думаю, что один человек может чему-то научить другого. Все либо учатся сами, либо остаются в дураках. Ты что предпочитаешь? Почему ты мне никогда не говорила про брата?
— На жалость давить? — спросила Юля.
— Вот видишь. Не все потеряно. Ты можешь мне не верить, но я знаю, что ни часов, ни денег ты не брала.
Юля опустила голову и отрицательно помотала:
— Я не воровка.
— Не знаю, что с тобой делать. Гитару купить, что ли?
— Зачем?
— Петь будем.
— Я не умею.
— Я тоже не умею. Пора наверстывать. Когда другие девочки ходили в музыкальную школу, ты с братом маялась. Душа и усохла. Но самая жуткая жизнь, которую я видел, была не нищенская. Вполне сытая, с хрустальными люстрами, но тупая. Зовут гостей, а когда закроют дверь, считают ложки. Детей не считают людьми. От стариков хотят, чтобы те приносили пользу. Смотрят телевизор, чтобы сказать: «Не выношу эту крашеную стерву…». Когда живут, как вши. Утробно и мрачно… Ты что-нибудь поняла?
— Я все поняла, — удивилась Юля. — Что тут непонятного? У вас тоже проблемы.
— Правильно. Не убирай, иди спать, я сам уберу.
Документы на автомастерскую готовы были давно, но тут случилась неожиданность. После пластической операции появился Хрипун. Выглядел он лучше, но лицо все еще было нечеловеческим, собранным из каких-то кусков и заплат, левая часть была неподвижна, двигалась только правая. Все вместе производило зловещий эффект мертвеца, неудачно притворявшегося живым. Хрипун потребовал долю свою и брата в автомастерской.