Умный, наглый, сомоуверенный
Шрифт:
Физически он был слабее, но превосходил яростью, а Пушкин, никак, даже от боли в ребрах, не мог разозлиться по-настоящему. Постепенно тот начал выдыхаться, и Авилов ухитрился подняться на ноги, в свою очередь отделывая ботинками ребра неудачливого шантажиста, и уже раздумывал, что дальше делать с этим мудаком, но тут произошло нечто из ряда вон выходящее — раздался крик, несомненно, принадлежавший чертовой домработнице, и Авилов рухнул как подкошенный.
Кавказский пленник, со стоном поднявшись, взял из рук остолбеневшей домработницы дубинку и наотмашь ударил Пушкина по голове. Из-под шапки потекла кровь, и тогда он произнес первые
— Ты меня спасла. — Он подобрал выкинутые деньги, и они сели в машину.
Ира позвонила Саше в двадцать четыре часа, но никто не взял трубку. Она звонила на следующее утро, днем и вечером — никого не было. Заволновавшись, она бросилась к полковнику. После того что полковник рассказал о Саше, Ира, прорыдав ночь, окончательно решила «кто есть кто». Иначе чем чувствами подлую интригу против Алексея она объяснить не могла. Единственное и самое лестное объяснение заключалось в том, что Саша сделал это из ревности, и поэтому теперь, когда что-то с ним случилось, Ира взяла на себя ответственность.
Как тогда, когда он лежал в больнице с переломанными ногами… Ей было немного смешно над собой: Яков уехал, женская природа, не терпящая пустоты, тут же нашла объект забот и волнений. Полковник связался с нужными людьми и через день выяснил: Саша оказался в больнице с черепно-мозговой травмой. Полковник завздыхал и, сильно насупившись, вынес решение, Ире не слишком понравившееся — когда Авилову станет лучше, надо выписать в Ейск на оздоровление, пусть в санатории полечат.
«Он не согласится, — ответила Ира. — Ты представляешь Сашку в санатории? Так не бывает».
Когда Авилов, утром обнаруженный лыжным семейством в собственной машине, в которой не помнил, как оказался, смог думать, то первой мыслью, пришедшей ему в голову, была: «Домработниц надо травить дустом». Хорошо еще, что мошенники увезли с собой досье и бумажник, так что со стороны дело выглядело ограблением. А все следы были заметены снегом.
Глава 18
Головная боль
Письмо № 16.
«Дорогая Танюша, здравствуй! Пишу тебе совсем из другого места. Сижу на балконе в чудесном доме на берегу моря. Кипарисы под окном зеленые, а с остального листва уже облетела. Но, несмотря на пасмурное небо и серое море, легко представить, как хорошо здесь летом, как пахнут акации и магнолия. Когда наступит весна, я перевезу маму с Марусей, мы посадим цветов и мандариновых деревьев и наконец я буду жить той жизнью, которой, это я всегда знала, я достойна, просто она не давалась мне в руки.
Теперь наконец наступил в моей жизни момент, когда я могу рассказать тебе все, но не стану этого делать, потому что это заняло бы слишком много времени. Я виновата в том, что писала много неправды, умалчивала главное, но иначе не могла, потому что жила в доме, где за мной следили. Совсем не писать было невыносимо — хотелось с кем-то поделиться, поэтому я писала так, чтобы в случае, если бы мое письмо попало в руки Лео, он не узнал правды. Я очень горда, что мне удалось его провести, хотя без Павла это, конечно, было бы невозможно. Мы полгода жили в разлуке, видясь лишь время от времени и помогая друг другу. Наверное, поэтому все получилось. Я не считаю, что мы сделали что-то дурное,
Приезжай ко мне летом! В доме две комнаты на первом этаже и три на втором, я теперь домовладелица и надеюсь, что ни Лео, ни его мадам, ни невинно пострадавшая тетка Нюра больше никогда не встретятся на моем пути. Я столько пережила, что хотела бы забыть об этом периоде своей жизни, так было тяжело. Но я всегда думала о Павле, о том, что ему еще трудней, о том, на что он, вполне приличный человек, рискнул ради нас с Марусей, и это меня поддерживало. Конечно, я ревновала его, подозревала в том, что он хочет жениться на тетке Нюре, но он, слава богу, не смог.
Единственный раз, и это чистая правда, когда Лео, правильно подозревая меня в том, что я освободила его заключенного, — а как я могла его не освободить! — принялся выкручивать пальцы, он показался мне необыкновенно красивым, и я поняла, что, конечно, я с ним не прочь. Никакого особого труда соблазнить Лео, живя с ним в одном доме, не составляло, но мне показалось, что это было бы чересчур, поэтому я взяла себя в руки и пальцем к нему не прикоснулась, хотя мне до сих пор снится, как мы втаскивали его в машину, чтобы он не замерз на снегу, где, бедного и облапошенного, его лишили денег. Я очень боялась, что он умрет, и переживала. Но Павел не дал мне долго расстраиваться, сообщив, что нас опять надули.
У Лео, человека без совести, есть одна слабость — он верит женщинам. И они его обводят. Мадам сбежала от него с чеченским бандитом, а Катя — я уж не стала ему об этом сообщать из жалости — всегда что-нибудь прихватывает, уходя из дому. Но Лео так уверен в своей неотразимости, что эта простая вещь не приходит ему в голову.
Но хватит об этих извращенцах, с ними было жутко, теперь все позади. Павел все еще не может прийти в себя после драки с Лео, он так тогда распалился, я опасалась, что убьет. Это стресс, что, в общем, и понятно. Когда сталкиваешься с преступниками, долго приходишь в себя. Сейчас он смолит лодку на берегу, собираясь рыбачить в море, а я очень волнуюсь: он плавает еле-еле. Но, может, в том и состоит женская судьба, чтобы волноваться за мужчину, и уверяю тебя, это легче, чем когда ты выходишь в море, а твой мужчина за тебя волнуется. Я думаю, что все остальное, о чем я здесь умалчиваю, ты поняла и не осудишь сделанный мной выбор. Все, что теперь у меня есть, я не украла, а заработала не самым легким трудом.»
Полковник настоял на своем, хотя Пушкин сопротивлялся всеми силами — его перевозили в Ейск только что не под конвоем. Собаку и ключи от квартиры он оставил Кате и поселился в санатории «Волна», где в связи с зимним периодом курортники были редкими птицами и вызывали интерес персонала, слегка скучавшего. Аккуратно принимая процедуры, вечерами он много гулял у моря, и спутниками его бывали попеременно то Ира, то полковник, то заметно смягчившийся, подобревший отец. Он лечил переломанные ноги грязями, разглядывал в окно редких чаек на берегу, пил за ужином красное вино и время от времени названивал в «Римек». Подчиненные его, надо думать, с облегчением вздыхали, когда он попадал в больницу…