Умри сегодня и сейчас
Шрифт:
Как выяснилось, городок был настолько мал, что пройти от окраины до окраины через центр удалось минут за двадцать. Тогда супруги Спицыны развернулись и двинулись в обратном направлении, но уже другим маршрутом. Центр Пярну состоял из трех параллельных друг другу улочек, разительно отличающихся друг от друга. Казалось, что они застроены не только в разные столетия, но и в разные исторические эпохи. Здесь можно было обойти все вдоль и поперек несколько раз и не найти похожих друг на друга домов. При этом все здания были ухоженными, газончики напоминали миниатюрные поля для гольфа, а почти
Машин в городе было мало, и Бондарь не обнаружил ни одного серебристого джипа, как ни старался. Даже в самом центре можно было спокойно гулять по проезжей части. Изредка Спицыных обгоняли велосипедисты, для удобства которых имелись специальные дорожки и съезды.
– Хвоей пахнет, – сказала Вера, пересекая центральную площадь. – И почему-то розами. Разве розы цветут в марте?
– Конечно, – подтвердил Бондарь. Даже выражение такое есть: «цветет, как мартовская роза».
– Как майская. Мартовскими кошки бывают.
– Женщины тоже.
Они пошли дальше, не уставая дивиться отсутствию мусора и рекламных щитов, без которых в Москве невозможно шагу ступить. Единственная попавшаяся на глаза реклама призывала поселиться в комфортабельном отеле «Tervise Paradiis» со всеми удобствами и с видом на море. Стоимость номеров была запредельная. Как и цены в бутиках, привлекших внимание Веры. Заглянув в пару магазинчиков, она вынесла оттуда убежденность в том, что все эстонцы – ярые нацисты.
– Националисты, – поправил ее Бондарь.
– Не важно. Они прикидываются, что не понимают по-русски, представляешь?
– Может, так оно и есть?
– Нет, – пылко возразила Вера. – Понимают. Еще как.
– Откуда ты знаешь? – полюбопытствовал Бондарь.
– Да сказала пару ласковых одному заморышу. Он сразу задергался и пригрозил вызвать полицию.
– Как только охмуришь Виноградского, отправимся восвояси, – пообещал Бондарь.
– Домой?
– Ну да.
– Я не хочу домой.
– Вот те на, – удивился Бондарь. – Значит, Эстония тебе все-таки нравится?
– Нет, – сказала Вера. – Эстония мне давно разонравилась. Но мне здесь хорошо, понимаешь?
– Не понимаю.
– Другого я от тебя и не ожидала. Ты ведь мужчина.
Утверждение прозвучало, скорее, грустно, чем пренебрежительно, но Бондарю было не до нюансов настроения спутницы. При виде афиши на стене городского краеведческого музея у него отвисла челюсть, а глаза непроизвольно округлились. Посетителей приглашали посетить выставку «Эстонский легион СС», а красочная картинка на афише изображала бравого гитлеровца, попирающего кованым сапогом красную гадину с вывалившимся раздвоенным языком. Бондарь не питал иллюзий насчет политического курса, избранного Таллинном, но не мог поверить, что такое откровенное восхваление фашизма возможно в наши дни. У него возникло ощущение, что он находится вовсе не в Эстонии начала двадцать первого века, а совсем в другом месте и в другое время.
Вера поначалу упиралась и громко протестовала, отказываясь дышать пылью «исторического секондхэнда», как она выразилась, но, переступив порог, притихла.
Наряженные в эсэсовскую форму манекены встретили вошедших холодными презрительными взглядами. Один из них
Сотрудники музея – что тут скажешь – расстарались вовсю! Собрав воедино многочисленные экспонаты, они постарались создать ощущение, будто фашизм был горячо и с воодушевлением воспринят всем эстонским народом. Об этом свидетельствовал, например, плакат с надписью: «22 июня 1941 года – дорога к Свободе!» Еще один плакат подобного толка гласил: «Твой муж, твой сын, твой брат сражаются ради тебя в Эстонском легионе!» Не менее красноречиво выглядела старая газета с портретом Гиммлера и его статьей, опубликованной на эстонском языке. А внушительная коллекция фотографий офицеров в гитлеровской форме сопровождалась комплектом интернациональных призывов: «Если вы узнаете на снимках кого-то из родственников или знакомых, сообщите фамилию легионера сотруднику музея».
Бондарь смерил взглядом неотступно следовавшую за ними смотрительницу, седенькую старушенцию с лиловыми волосами, и процедил:
– Тут допущена ошибка.
– Какая? – всполошилась смотрительница.
– Списки легионеров следует отсылать прямиком в Гаагский трибунал.
Старушенция понурилась:
– Ох, молодой человек, там который год подряд Милошевича судят. Не до фашистов им.
– Вы русская? – догадался смягчившийся Бондарь.
– Как видите, – развела руками смотрительница, как бы предлагая полюбоваться своим более чем затрапезным одеянием, состоявшим из чересчур узкого жакета, растянутой вязаной юбки и облезлых сапог со стоптанными каблуками.
– Почему же вы здесь работаете? – не выдержала Вера. – Сожгите всю эту гадость и уходите. Как вам не стыдно?
Старая женщина опустила взгляд:
– Почему же не стыдно, еще как стыдно, дочка. Так ведь стыдом не прокормишься. Пенсия у меня с гулькин нос, а кушать хочется.
– Значит, вы за пайку готовы продаться?
– Готова, милая, готова, – охотно подтвердила смотрительница. – Молодые нынче себе другие цены назначают, а мне, старухе, привередничать не приходится. Сыта – и ладно.
Вера вспыхнула и отвернулась, занявшись углубленным изучением листовки с лаконичным, но несколько корявым текстом: «Красноармейцы! Явитесь немедленно к немецким солдатам. Если вы не явитесь, вас расстреляют по военному закону».
«Эстонские легионеры и расстреляют», – подумала Вера, злясь не столько на легионеров, сколько на себя, полезшую с нравоучениями к несчастной, замордованной бабульке, кое-как сводящей концы с концами. Да, русская пенсионерка была вынуждена работать на эстонцев, чтобы не помереть с голоду. А как насчет недавнего прошлого самой Веры? Она ведь тоже продавалась. Пусть не эстонцам, а туркам. Пусть не за кусок хлеба, а за бастурму или шелковые чулочки. И пусть ее насильно заставили поступиться совестью. Она поступилась, никуда от этого не деться. Факт остается фактом.