Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
— Товарищ Нейман. Пора контратаковать.
— Почему вы так считаете, товарищ Глазков? Барон сам всё время атакует и атакует.
— В том-то и дело. Атакует, но как? Только в пешем строю.
— Белая дивизия конная. Чтобы сотне или полку сесть вновь на коней, много времени не надо.
— Ну и пусть садятся. С сопки сам видел, что их верховые кони за эти два дня перемешались с обозными лошадьми и верблюдами.
— Значит, ты считаешь, что Унгерн конной атакой на Троицкосавск сейчас пойти не сможет?
— Уверен.
— Но
— Атакуем стрелковыми цепями и побьём беляков. Точно побьём. У них пулемётов мало, и те почти всё время молчат.
— Хорошо, тогда ударим по белякам сегодня же. Знаешь, почему барон опасается нынешнего дня?
— Из-за числа, наверное.
— Точно, Глазков. Сегодня тринадцатое. А этот белый гад суеверен до беспредела. Монгольскому ламе из придорожного дацана верит больше, чем своим полковым командирам.
— Тогда прошу послать в атаку мою бригаду первой, товарищ Нейман.
— Иди первым. Ты всё равно большую часть сопок занял своими стрелками.
Тринадцатого числа неймановская дивизия нанесла по неприятелю сильный контратакующий удар. Сильный тем, что он оказался для унгерновцев в немалой степени неожиданным. Когда артиллерия красных дала несколько залпов и со склонов ближайших сопок «заговорили» несколько десятков «максимов», ряды «азиатов» в считанные минуты потеряли прежнюю стройность. Паника началась сперва в монгольских сотнях, затем она перекинулась на большую часть Азиатской конной дивизии.
Генерал-лейтенант Унгерн занимал командную позицию на невысокой сопке. Нисколько низкорослых деревьев на её вершине не мешали круговому обзору поля боя — неширокой долины, которая потеряла почти всю свою «зелёность». За трое суток трава была или съедена тысячами лошадей и верблюдов, или вытоптана их копытами. Барон только-только присел за походным столиком, чтобы скромно отобедать куском варёного мяса и болтушкой из муки, как дружный пушечный залп поднял его с раскладного стула. Он крикнул полковнику Ивановскому, примостившемуся под раскидистой сосной на помосте из поставленной «на попа» обозной телеги:
— Ивановский! Откуда так много пушек у Неймана?
Начальник дивизионного штаба, не отрывая глаз от окуляров цейсовского бинокля, личного трофея с мировой войны, ответил:
— А кто его знает, Роман Фёдорович. Наверно, новые батареи подоспели из Верхнеудинска. А может быть, и из Читы.
— Красные и на второй залп снарядов не пожалели.
— Наверное, атаковать нас будут. Двое суток так сильно по нам не палили.
— Атаковать решили, говоришь. А я их порублю как капусту.
— Не порубим, Роман Фёдорович. Развернуться негде.
— А я прикажу. Кто не развернётся, того бамбуком научу в рубку ходить...
Унгерн не успел договорить своей фразы. Гулко грохнул третий артиллерийский залп. Как по команде, с ближайших сопок застрочили длинными очередями пулемёты. Сгрудившаяся на пятачке среди сопок
Унгерн ещё только садился на своего белого коня, а большая часть его дивизии уже повернула назад, стремясь как можно скорее выйти из-под огня, вырваться из этих огнедышащих сопок. Барон, с ташуром в руке, которым он хлестал беглецов направо и налево, пытался было навести порядок. Однако поток конников, скакавших, пригнувшись как можно ниже, вскоре увлёк его за собой. Почти все его ординарцы и штабные офицеры потерялись в неразберихе, которая охватила всю Азиатскую конную дивизию, торопившуюся выйти из-под обстрела.
Пулемётные очереди подгоняли бежавших «азиатов». То там, то здесь раздавались крики раненых людей, громкое ржанье лошадей, на полном скаку падающих на землю из-за жалящих пуль. Одна из них всё же нашла Унгерна в его издали приметном жёлтом шёлковом халате: пуля ударила в плечо по касательной. Ранение оказалось лёгким. При этом известии многие «азиаты» вздохнули. Одни с облегчением, поскольку командир-повелитель не был потерян. Другие с огорчением, так как «бешеный барон» остался жив.
Тринадцатое число оказалось действительно несчастливым. Но в это, если не считать самого Романа Фёдоровича, среди его подчинённых мало кто верил.
Уж слишком много в его дивизии собралось отчаянных людей, не верящих, как говорится, ни в Бога, ни в чёрта.
Поражение унгерновского конного войска вблизи Троицкосавска и Кяхты (эти два города находятся почти рядом друг с другом) ещё долго потом обсуждалось на все лады в маньчжурской белой эмиграции. Один из её мемуаристов, Алёшин, участвовавший в тех июньских боях, скажет с известной долей иронии (уже после расстрела Унгерна фон Штернберга):
— Магия бараньих лопаток была побеждена здравым смыслом большевиков...
Алёшин под большевиками подразумевал комдива Неймана и его комбрига Глазкова. Они действительно оказались в вопросах тактики общевойскового боя на голову выше, чем генерал семёновской армии.
Стрельба на границе утихла только к часу ночи. Под утро вёрстах в двадцати Азиатская конная дивизия собралась воедино. Было приказано доложить о наличии людей полковнику Ивановскому. Тот в свою очередь — Унгерну:
— Докладываю, господин генерал. Все полки и отдельные сотни собраны.
— Доложите потери.
— Состав Азиатской конной дивизии уменьшился на несколько сот человек. Точная цифра ещё не подсчитана.
— Убитые, сдавшиеся в плен, дезертиры?
— Это трудно установить. Перекличка велась только на число людей, стоящих в строю.
— Я понял, Ивановский. Можно не утруждать сотенных арифметикой. И так ясно, что прапорщик Нейман преподнёс нам хороший урок.
— Какой урок, Роман Фёдорович?
— Урок ведения Чингисхановской войны в сопках здешних степей. А ведь это наше Забайкалье. Ивановский, почему я не вижу дивизионной артиллерии? Где она задержалась? Наказать батарейных начальников.