Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
Генерал Левицкий расположил свою дивизию на отдых в восьмидесяти вёрстах от Гусиноозёрского монастыря-дацана. Ночью харачины, заранее сговорившись, внезапно напали на ту часть походного лагеря, где спали русские и бурятские казаки и офицеры. Им удалось вырезать около ста человек, пока они не получили должный отпор. Генерал Левицкий в суматохе бежал из походного стана. Торжествующие харачины, сев на коней, погнали их в пределы Халхи.
Вместе с ними был и глава марионеточного Даурского правительства Нэйсэ-гэген, который теперь представлял исключительно только самого себя. Он даже
Так степные разбойники отомстили семёновцам за смерть своего племенного вождя Фуршенгн и тех монголов, которые погибли во время мятежа на станции Даурия. Однако мятежных харачннских воинов в Халхе ждала печальная судьба.
Бежавший харачинский конный полк в полном составе прибыл в Ургу. Там китайский командующий генерал Сюй Шичен милостиво разрешил бывшим унгерновцам поселиться подальше от столицы, в Кяхтинском Маймачене, где находился достаточно крепкий гарнизон китайцев. Харачинам выделили фанзы для постоя и в достатке снабдили продовольствием. Разумеется, за счёт местного монгольского населения. После такого приёма беглецы совсем перестали заботиться о собственной безопасности. И зря, ведь шла война.
Всего через несколько дней премьер-министра Нэйсэ-гэгена, его ближайших советников, харачинских лам и офицеров китайцы пригласили на званый обед. Во время его все тринадцать гостей в погонах с вензелем «А.С.» были предательски убиты. Таким образом харачины оказались «наказанными» за ночное вероломство на стоянке у Гусиноозёрского дацана. И за прошлые степные разбои как в Халхе, так и во Внутренней Монголии.
Получив случайно такую удручающую весть, харачинский полк частью обратился в бегство в родные места. Другая часть не решилась так поступить, боясь мести атамана Семёнова. Китайцы разоружили остатки бывшего полка Азиатской конной дивизии, отобрали всех лошадей, отправив харачинов пешим ходом под надёжной охраной на казённые работы в Ургу за самое скромное пропитание, немногим более сытное, чем давалось заключённым в ургинских тюрьмах.
Когда обо всём этом стало известно на станции Даурия, барон Унгерн-Штернберг с сожалением сказал:
— Этот генерал Сюй Шичен милостиво поступил с мятежниками, не как со своими бунтарями-китайцами. У меня их ждало бы справедливое наказание бамбуком.
— Господин генерал, но ведь это же степняки. Сели на коней и разбежались по кочевьям.
— Ничего. Придёт время, всех их повылавливаю в Халхе. Харачинам, изменившим мне, не поможет скрыться даже пустыня с её песками. И китайские тюрьмы, в которых они сейчас сидят...
Идея создания Великой Монголии продолжала витать в головах атамана и командира его Азиатской конной дивизии, которая после харачинского мятежа Спудом восстанавливала свою прежнюю численность. Семёнов продолжал уповать на помощь японцев, прибиравших к своим рукам Маньчжурию. Но там появилась «сильная китайская личность» в лице будущего самовластного маршала Чжан Цзолина, который смотрел на проблемы Внутренней и Внешней Монголии с имперских позиций.
Всё это барон Унгерн-Штернберг знал достаточно
Атаман Семёнов, сидя в своей резиденции, лучшей читинской гостинице, был немало удивлён докладом прибывшего к нему из Харбина полковника Вериго, которого Унгерн считал верным человеком:
— Господин атаман. Вся русская половина харбинского общества сейчас живёт одной новостью.
— Что за новость? Глава администрации КВЖД генерал Хорват получил новое назначение?
— Никак нет. Генерал Хорват продолжает занимать свой старый кабинет и читает газетные сообщения о новых поражениях адмирала Колчака.
— Тогда чем так увлечён Харбин?
— Барон Унгерн женится.
— Что! Барон женится. Но ведь он же закоренелый женоненавистник. Столько женщин приказал перепороть в Даурии.
— Хуже того. Он живёт мыслями своего немецкого земляка философа Ницше, который женщин внёс в ряд презираемых тварей.
— И каких тварей не любил этот Ницше? Мне барон о нём когда-то рассказывал, помнится.
— Мне о том Унгерн говорил после очередной публичной порки жён своих солдат и офицеров за разврат. Ницше считал презираемыми тварями лавочников, христиан, женщин, англичан и прочих демократов.
— Наверное, это немец Ницше был глуп и стар, А что же мой друг барон? Кто его харбинская избранница? Что-то мне контрразведчики ничего такого из Маньчжурии не сообщали.
— Он женится на китайской принцессе.
— На принцессе?! Настоящей?
— На самой что ни на есть настоящей, господин атаман. Маньчжурской династии. Императорских голубых кровей.
— Расскажи-ка мне о ней всё, что ты знаешь. Принцессы ведь на дороге не валяются.
— Точно так, не валяются. Только она не чисто китайская принцесса, а маньчжурская. Дочь сановника династической крови. Так мне сказал генерал Хорват.
Кто же её отец?
— Точных сведений нет. Но он принадлежит к одной из ветвей маньчжурского императорского дома. Когда империя Цинь приказала долго жить, ему пришлось бежать с семьёй из Пекина в Маньчжурию.
— Богат?
— Совсем нет. Беден, как амбарная мышь.
— Тогда чем кормится в Харбине этот сановник династической крови, как ты его назвал?
— Сейчас он кормится при дворе могущественного китайского генерала Чжан Цзолиия.
— Это уже что-то. Чжан Цзолинь сегодня сильная личность в Китае. И как зовут невесту Унгерна?
— Кто её знает, как она зовётся по-китайски. По-русски её называют Еленой Павловной.
— Удивительную новость принёс ты, Вериго. Женоненавистник Унгерн-жених маньчжурской принцессы. Ничего себе. Не сразу и поверишь...
Однако, поразмыслив, атаман Семёнов понял, какой хитрый шаг сделал буддист, вышедший из далёкой Эстляндии. Потомок рыцарей-крестоносцев, бредивший идеей Великой Монголии как азиатского барьера против большевиков, решил поднять свой престиж среди сынов степей.