Уникум Потеряева
Шрифт:
— Ух! Страстный какой! — взвизгнула Анютка. Поп бочком-бочком подскочил к ней, ткнул в бок: «Хххх…». Увидал бутылку, выхватил: «Ето што? Зелье? Грешница…». Отколупал зубами пробку, запрокинул голову, наставил горлышко в лохматую пасть: «Брлль… брлль…». Передохнул, кивнул на бутылку:
— Сама купила?
— Да! Сама! — гордо выкрикнула Анютка. — Я тебе счас не кто-нибудь: есть денежки-то!
— О?! Откудова?
— А оттудова! Я теперь, если хошь знать, богатая стану девка! — захвастала уборщица. — У меня их… во! — и выхватила из чулка папушу с
— Так. Што теперя?
— А я почем знаю? — пригорюнилась вдруг Анютка.
Попишко зачесал голову: какая-то дума ожгла темечко. Подскочил к табуретке в углу избы, заблестел оттуда глазками. Стал сразу мягкий, уютный. Повернул к бабе покрытое болотным пухом лицо; прозрачно обозначились глазные лужицы. Посопел маленько, и:
— А вот скажи ты мне, Анют: пошто меня бабы так любят? Ай я мед им?
Анютка похихикала, жеманно дернула плечиками. Демидко затряс длинным, похожим на сухой сучок пальцем:
— Не-е! Не так ты думашь, однако. Не за тем оне меня привечают. Ты, грят, — духовит больно, Демидушко! Лесом от тебя шибает — спасу нет. И так это с тобой приятно — быдто на лесной полянке весной балуешься. Вот они-и, дела-то! И знашь — верно они говорят. Я ведь до-олго в лесах сидел, на всю жись пропитался ими. Веру свою обрести хотел, да што да… Дак вот: одного раба Божия тогда встрел. Не будет, грит, счастья человеку, пока он хоть медну полушку имеет! Нету в душе мира у ево. Ты вон, покуда денег-то не было, и горя не знала, поди, — с веточки на веточку, как снегирек: прыг-прыг! А теперя — о-о-о… Тяжко тебе, знать-то!
— Тя-ажко… — вздохнула Анютка. — Скушно мне, попина… Ты… што задумал-то?
— Жгать! — гаркнул поп. — Жгать все чичас жо!
— Да! Жгать! — кручинилась баба. — Мои деньги-то, а ты — жгать. Свои жги давай.
— А я свои все пожгал! — ликовал Демидко. — У меня теперь и богачества-то — во! — он ткнул в балахон, — да Тютька! Ты выпей, выпей-ко давай! — и выплеснул остатки «Перцовки» в алюминиевую кружку.
Анютка выпила, икнула, выбросила в сторону правую руку:
— Давай! Жги, зараза!
Шлепнула на стол деньги.
— От! От! — сепетил поп. — Радостная ты жэньшына. Уважаю. Привечу тебя, раба.
Он заметался по избе, зажигая свечки. Самую толстую водрузил перед крохотною божничкой. Запалил, грохнулся на колени и стал бить поклоны, прихихикивая:
— Гли, боушко! Возрадуйся! Любо, любо будет тебе чичас, да и мне-то, в душаку мать… легшать начнет, поди!
Он поднялся, озираясь. Увидал Анютку — постоял, словно соображая, откуда она взялась. Возглаголал:
— Рраздевайсь!!
Анютка стянула через голову платье и осталась в грязной ситцевой рубахе и в длинных, до острых коленок, панталонах. Но поп уже опять не видел ее: что-то бормоча, он тянулся с пятеркою к свечке. Бумажка вспыхнула… пепел поплыл вверх. Демидко обжег пальцы, отбросил купюру. Она сгорела на полу крохотным костерком. А он совал уже в свечку другие деньги, растащив их веером. Анютка сидела не шевелясь, и очарованно глядела на огонь.
… Когда сожжена была последняя
— М-милосе-э-ррдия две-эри отве-эррзи-и!!..
Топотал ногами, орал в угол:
— Тютькя-а! Ай, убью, н-насекомый! Отыдьте все! В раскол ухож-жу-у!..
Весело скалился Тютька: любо, хоть и голодно было жить ему здесь…
С измазанными пеплом, жирными, потными лицами, походили они на диковинных козлоногов. Ухали, кружились в узком пространстве, спотыкаясь о скамейки.
— Ух, ожгу! Ух, ожгу! — орал поп.
— Ооууу!.. Аууу!.. — скакала Анютка.
6
Долго ли, коротко ли шло после время, — а минул год. Куда Утятев девал золото? Мы не знаем. А только — сидел на прежнем месте, названивал в телефоны.
Федул купил тюлю. Работал в ремесленном же, завхозом.
А Анютка?
Анютка завела гулевана — дедку Степана. Дедко жил один: вдовый, дети отделились от него. Был он старец сухой, жилистый; ходил — аж поскрипывал. Но — иоложав был не по возрасту. По женской линии бедокурил еще — хоть куда! Скупой, жадный, — ему Анюткино богатство больно по сердцу показалось. И — покучивали они, бывало, на ее денежки. Однако двухсот рублей, про которые поведал ему как-то пьяный Данилко, простить бабе не мог. Чуть она взъерепенится, как он: «Цыц, поджигательница!» — возглашает.
А деньги-то: звяк! звяк! — монетка к монетке, червонец к червонцу… Глядь — уж и нет ни шиша! Не заметили, куда и девались: ушли, знать-то, в несытые дедкину да Анюткину глотки. Схватилась как-то бабенка, а не то что бутылку — и хлеба купить не на что. Ой, беда! Уж так привыкла вольно жить, и о деньгах не думать.
Что делать теперь? Не работать же, в самом деле, идти. И Степан, как деньги кончаться стали, косо на нее запоглядывал; кругом беда!
Ужесточилась тогда Анютка. Знала, куда старый скаред деньгу прячет, — вот и отхватила оттуда как-то ночью целых шестьдесят рубликов! Утянуть-то утянула, да сразу и заподумывала: знала, что не сегодня-завтра обнаружит Степанушко пропажу. Ой! Что тогда? Вдруг в милицию заявит, скупердяй несчастный? Чуть подумала о том — потемнело в глазах. И на скорых ногах полетела к знакомому дому, откуда год назад богатая выскочила. Спотыкаясь о ступеньки, вспрыгнула на второй этаж; в утятевский кабинет — шасть! Управляющий насупился, брыльями подвигал:
— Кто такая, по какому вопросу?
— А ты не узнал? Вот я тебе спомню! Не узнал он, ишь… — с ходу насела Анютка.
— А! Уборщицей у нас работала — верно? Н-ну и что-с?
— Ништо! Давай мне, татарин, деньги!
— Ккк… К-хху!.. Хгмм. Я, во-первых, не татарин. К вашему, как говорится, сожалению. Во-вторых: если с вами при расчете вышло недоразумение, следует обратиться в бухгалтерию. Вот так.
— Да ты што? — ошалела Анютка. — Не помнишь рази… богачество здесь нашли! Давай, татарин, деньги!