Унтовое войско

Сергеев Виктор

Глава пятая

Шарагольские и кударинские казаки, вернувшиеся с зимнего амурского похода, принесли на Чикой слух, что Гераська Лапаногов домой вертаться не захотел, сдал сотенному на устье Зеи отпускной билет. Наказывал он казакам, чтобы те передали отцу: мол, сын его не торопится возвращаться в отчий дом, что приглянулись ему вольные места на Амуре, думает заводить при случае свое торговое либо ремесленное дело.

Старик Егор Андриянович Лапаногов все эти рассказы-пересказы выслушивал первоначально с недоверием,

но истекла ручьями весна, отшумело грозами и спелым колосом лето, а Гераськи все не было… Он поверил в то, что сын его навряд ли вернется в Шарагол. Сам он подаваться на Амур не думал.

Егор Андриянович не мог знать, что ждет его в новой стране, а дома как-никак жилось… И жилось сладко. А Амур — темный лес, край света…

В жизни Егора Андрияновича ничего не изменилось. По-прежнему на закате солнца, вбирая в себя красоту лучей, жарко пылали окна с подзорами пятистенного лапаноговского дома, как бы говоря: «У нас завсегда красно!»

Староста Выселок Яким Степанович Неродов перевернул чашку вверх дном, перекрестил рот, упрятанный в чернявой бороде.

— Будя… Спаси, Христос! А вы как, Егор Андрияныч? Не изволите ли еще чайку, покорнейше прошу.

— Пожалуй, — согласился гость. — Продрог с дороги, кости-то немолодые.

— Можно и штоф открыть? Рыба по суху не ходит.

Хозяин полез в шкафчик, достал штоф.

— Водочку-то сытил на ягодке.

— Да уж и не знаю… — Лапаногов покосился на дочь хозяина Катерину: «У-у, быстроглазая!» Одернул складки на жилете из шелковой материи с черными костяными пуговицами, выставил из-под стола свою обутку. Глядите, хозяева, на сапоги бутылками из желтого козлового товара. Знай наших…

Хороша, пригожа эта Катерина. Что те русалка вьется… Глаза дерзкие зеленые и волосы будто водоросли, будто тоже зеленые. И юбка на ней из китайки зеленой. Как ожжет взглядом, так у Егора Андрияновича давление в груди, поднимает его какая-то тревожная сила с табурета черт-те куда, словно на качелях.

— Да уж и не знаю, — повторил он, сделав постное лицо. — Рази по рюмашке?

Хозяин подвигал угощение гостю.

— Денег по заключению контракта, — заговорил Лапаногов, — выдам условленное количество, а остальные станете получать по каждой доставке леса..

— Деньги из уважения нашего бедного состояния желательно получить сполна до петрова дня.

— Был бы лес… не табачный, без гнилья. А уж я не постою за этим… Потрафлять в моем обычае.

Хозяин и гость пригубили по рюмке.

— Вестимо, вестимо, Егор Андрияныч! Как же, как же! Не было бы с лесом притеснения, а уж мы постараемся.

— Какого-такого притеснения? Бывает. У нас чео не бывает? Все бывает. Хрестьяне наши поехали в падь Чиченскую для рубки леса, тамотко же оказался такой-сякой немазаный казак Степка с работниками. Хозяйствует в нашем лесу, как в своем. Хрестьяне благопристойно указали казаку, чтобы тот от рубки дерев удержался. И так мало в Чиченском лесу годного на постройки. А тот и слушать не хочет, лишь усилился рубить лес. Была у одного нашего березовая сажень. Ударил

Степку вершиною легонько по спине. Но Степка остался в своем упрямстве: взял да сильно ударил в плечо хрестьянина Максима. Тот и поныне чувствует слабость в теле.

Лапаногов, поглядывая на Катерину, хмурился, закрывал глаза, чтобы сгинул образ русалочий, тяжело вздыхал, а та, как нарочно, не уходила из горницы, ладилась с матерью хлеб молотить в избе на полу.

— Казаки мне иное брехали, — равнодушно отвечал Егор Андриянович. — Подошел-де Макея с саженью… и отказывал Степке в рубке леса изруганьем скверной бранью. Он же, Макея, человек таковский — из азартности своей ударил Степку по боку саженью да еще по голове. Зрил я на виске у него сине-багровый знак… Замахнулся еще… Дело бы и табак. Но будто бы Степка, видя его азартность, вырвал ту сажень из его рук.

— Врет! — оживился хозяин. — Ей богу, врет!

Катерина колошматила вальком по яричному снопу, мешала слушать.

— Перестань! — крикнул хозяин. — В ушах звенит…

Катерина распрямилась, уничтожающе оглядела хозяина и гостя, почему-то начала засучивать рукава кофты, ноздри ее дрожали, в глазах мерцало что-то злое. Но она сдержалась, ничего не ответила, села на лавку, скрестив руки на груди.

«Ну девка, ну девка! — дивился Егор Андриянович. — Хороша стервуха! Ух, какая! Буркалы-то выставила. Хороша до обалдения. Такую бы в… Нерчинск… выманить из дому…»

— Иль у тебя, хозяин, ни овина, ни гумна? — спросил Лапаногов. — Вальком какая молотьба? Статочное ли дело? Валек, он и есть валек… белье катать.

— Овин денег стоит. А мне бы пока вымолоть куля два.

— Подождал бы… как река станет… на льду бы и помолотили.

— Ждать-то не можно, ваше степенство.

— Зерно теряете. Которое в щель закатится, которое из колоса не выбьется.

Катерина выпялилась из окна, поваживала глазищами. Не поворачиваясь к гостю, обронила сердито:

— У нас все во дворе молотят. И ниче.

— Какое «ниче»? — отозвался хозяин. — Зерно наполовину с землей. Сколько ни провевай, песок в хлебе…

Мать из сеней окликнула Катерину. Та выскользнула из горницы, бесшумно ступая в вязаных пуховых обутках.

— На выданье девка? — спросил гость.

— Годами вышла. А умок-то девки еще не созрел. Дура и есть дура. Не дай и не приведи, царица небесная.

— А что так?

— Воли много себе забирает. Сваты через порог, а она фыркает… Кобылка необъезженная. За чужой-то спиной сполгоря жить.

— Поучил бы маленько.

— Да ведь… как сказать… Подступа к ней, батюшка, нет. Вроде и несподручно мне, — вздохнул хозяин, косясь на дверь. — Вырвал ты у меня признание… Поведаю тебе. Неродная она мне приходится. Отчим я ей.

— Вона как! — воскликнул Лапаногов. — Подстрекнул ты мое любопытство. А что же, родитель-то ее помер, че ли?

— Убили его, сердешного. В Карийском тюремном замке.

— Ну-у! — осторожно протянул гость. — Ишь ты, беда-то какая. Не знаешь, где смерть свою найдешь.