Унтовое войско
Шрифт:
— Матерь божья, заступница великодушная! — прошептала Катерина. — Вразуми меня, укажи путь истинный и праведный. Выслушай исповедь моего сердца. Они обманули меня, сироту. Сказали, что обвенчают с офицером… Грозились меня в тюрьму посадить… в одну клетку со злодеями… Они надсмеялись и надо мною, и над моим мужем. Я могла бы полюбить Ивана, если бы они не помешали моей любви, не растоптали ее, не сорвали ее зеленые лепестки. Матерь божья! Владычица! Изболелось мое сердце. Не оставь меня, сироту, в безведении, безволии, бессилии, скажи, что мне делать,
Наступила осень, а Муравьев все еще находился в мучительном ожидании ответа из Петербурга. Приходилось гадать: рассмотрен ли Айгуньский договор? Из далекой столицы поступали самые уклончивые и противоречивые ответы, доходили разные слухи и сплетни.
В письме азиатскому департаменту Николай Николаевич в отместку сочинил уйму «колкостей», чтобы вывести из равновесия столичных дипломатов.
В Петербург отъезжал генерал-майор Карсаков с бумагами Муравьева. Генерал-губернатор был удручен, болезнь его развивалась, а утешения не приходили ниоткуда.
Муравьев сидел в кресле у горящего камина, укрыв ноги пледом. Превозмогая боль в груди, он наставлял Карсакова:
— Погляди хорошенько на министра. И если попрежнему он намерен препятствовать развитию на Амуре русской силы, а в особенности хитрить со мной и вместо полного доверия тешить пустыми фразами, а царю говорить, что я вредный правитель, то мне, конечно, оставаться здесь нельзя.
— Ваше высокопревос-дит-ство!
— Погоди. Выслушай мою рацею. Разве так благодарят за приобретение Амура? Разве так заботятся о крайнем Востоке нашем?
— Не расстраивайтесь, Николай Николаич, общество вполне оценивает ваши заслуги.
Муравьев досадливо поморщился:
— A-а… что мне общество? Мне надо, чтобы все распоряжения послам и консулам в Пекин шли через меня. А они видишь как…
Муравьев скинул плед, поднялся.
— Я в разлуке с семейством… может быть, на целый год. Сам знаешь, Михаил Семенович, я в Иркутске положительно один. Есть только подчиненные. А так… нет никого. Бывает, что езжу в гости, где слушаю всякий вздор, но больше сижу дома, занимаюсь очень много — в этом мое спасение.
Карсаков, не смея перебивать, подавленно слушал.
— Душевной отрады нет ни с кем, а сильные ощущения бывают только неприятные. Даже письма жены всегда скучные. Честолюбие мое в таком положении, что я для него не пожертвовал бы и чашкой чая.
Кудеяров хотел пройти в калитку, но Яким Степанович, вертясь вьюном, загородил вход, просил в дом его не казать глаз и пообещал крикнуть мужиков, если непрошеный гость войдет в азарт. Что было делать Ивану?
Случайно попался ему проезжий урядник, и Кудеяров попросил его сходить в избу старосты и позвать на улицу Катерину, его жену. Урядник сходил, долго не задержался там, а сказал ему, что жена его извольничалась, не желает жить с ним, несет какой-то вздор невнятный, может быть, больна головою.
— Как
Зайди на почтовый станец, — посоветовал урядник. — Там проездом заседатель земского суда Оринкин. Проси у него, чтоб помог тебе законом. Ты сходи, обскажи, что венчанная по закону жена играет назад…
Кудеяров отыскал земского заседателя, тот велел позвать Катерину, а самому Кудеярову приказал остаться на улице.
Катерина, зло сверкнув глазами и презрительно хмыкнув, заявила: «Если отдадут за унтового казака, лишу себя жизни».
Заседатель торопился уезжать, лошади уже были поданы, он не захотел ни во что вникать, а только посоветовал Кудеярову обратиться к начальству.
Сотник Гантимуров уже не раз пожалел, что с пьяных глаз присоветовал Катерине избрать себе сердечным другом своего вестового Кудеярова.
Дело о венчании казака Кудеярова с крестьянской девкой Чуркиной, начав обрастать бумагами в земском суде, вот-вот должно было укочевать в окружной суд, а там, глядишь, дойдет и до губернского. «Ай, князь! Ай, князь! — сокрушался Гантимуров. — И дернул же тебя черт влезть в эту историйку!»
Приезжал Ситников за очередной колодничьей партией. Расспрашивая нерчинского сотника, какой оборот приняло венчание, задуманное им самим частью по легкомыслию, а частью по пьяной обиде на Лапаногова, он хохотал до слез, до коликов в груди:
— Ну, эта Катерина, право, каверзница, замешана на уксусе! То ей старого не надо, давай молодого. То ей уже и молодого не надо. Какого же лешего ей изволите подать? Я к ней со всем пониманием и снисхождением… Сама же вешалась ему на шею, а теперь что? «Лишу себя жизни…» Уморила, уморила! Если она выиграет дело, скажи ей — пусть приезжает на Кару, такого женишка подберу… бритоголового! С тарантасом на цепях… С золотым самородком в животе… Ха-ха! Ха-ха! Экая злая Гарпия! Да я-то хорош гусь. Ни дать ни взять — свадебный генерал!
— Неудобства в сем деле много, Афанасий Петрович, — вставил Гантимуров.
— Да что вы, близко к сердцу… — отмахнулся Ситников. — Меня, право, упросили казаки мои… братья Алганаевы. «Вы, — говорят, — подсобите, ваше благородие, земляку нашему ожениться». — «Какому-такому земляку?» — «Да вестовому его благородия». Тут уж я смекнул: «Уж не вестовому ли из Нерчинской сотни?» Вот она, каша-то, и заварилась, Из ничего считай что.
— Он, вестовой-то мой, вроде как и не просил ни от кого подмоги, чтобы ожениться.
— Э-э, пустое, сотник! Ну, посуди сам. Моим-то казакам что из той свадьбы? Или их чем одарили жених с невестой? Не-ет. А мне что из той свадьбы? Ну что? Одна забава разве. Повеселились от души, нахохотались.
Ситникову были одни смешки, а Гантимурову приходилось отдуваться.
Был он на пасху в доме господина управителя заводов после обедни на поздравлении, куда пожаловали священник Симеон, земского суда заседатель Оринкин и пятидесятник. Были и из простых сословий люди… отставной казак Лапаногов и староста Неродов.