Унтовое войско
Шрифт:
— Командир ваш не стоит подметки моего сапога! — кричал Леонтьев, округляя глаза и надуваясь злостью.
Закинув ногу на ногу, поручик говорил, что Муравьев присвоит ему чин полковника. Поколачивая пальцами по подошве сапога, он продолжал твердить:
— Вот что ваш командир означает!
Кудеяров не вытерпел, спросил: «Может ли быть чтобы полковой командир не стоил подметки вашего сапога?»
Рассвирепевший Леонтьев бил казака по лицу и по голове, вытолкал в сени и там колотил, пока тот не выбежал на улицу.
Кудеяров
Не заметил, как вышел из деревни. Увидел перед собой узловатые сучья берез, припорошенных снегом. Рядом стыла на холоде осина-тонконожка. А ему и мороз не мороз… Сплюнул с разбитых губ кровяной сгусток: «Много нас, господин поручик, по земле ходит — чалых да драных. Поопасись, неровен час… Попадешь в эти руки, обглодок, заморыш! У меня ладони от страха не задрожат, не вспотеют. Возьму за рыло и поломаю… А там хоть виселица, хоть Кара — все одно, терпежа нет никакого!»
Забрел от нечего делать в лес, пробил стезю меж стволов. Было тут тихо, покойно, во всем чувствовалась какая-то волнующая приманчквость: и в узорах инея на кустах, и в цепочке беличьих следов, и в строгом безмолвии самого леса. Была бы тут с ним Катерина… Да не та, что кричала, дергая губой: «Разбойник, омманщик!» А та, что приходила к нему в Нерчинске, — пригожая, улыбчивая, зеленоглазая, гибкая и заманчивая, словно снегурка-ладушка. Побежали бы они вместе по зимнему лесу, взмахивая руками, хлопая в ладоши, проваливаясь в сугробины. И так бежали бы, бегом своим жарким отбиваясь от мороза. А дома бы их ожидал сын… родной, уже в казачьи формуляры записанный и на провиантское довольствие приказом по сотне поставленный.
«Эх, Катерина, Катерина! Бедовия твоя голова! Что же будет-то теперь с нами? Зловредная ты, занозистая. Зелье-девка! Обабился я с, тобой, прокис, живу без характера».
Белая слепота небес и сугробов щемила сердце, заставляла перестукивать затвердевшей кожей сапог.
Руки задеревенели от стужи. Он скоро издрогнул всем телом и повернул к селению.
Солнце еще не скатилось за сопку, как дежурный солдат объявил приказ: всей этапной команде сойтись в ограде сборной избы.
Казаки ворчали:
— И чео надумал опять этот командёр?
— Спокою от него нет! Изгадился вовсе.
Приказ есть приказ. В указанный час солдаты и казаки толкались в ограде сборной избы, постукивали каблуками и рукавицами. Мороз к ночи крепчал.
Подъехали в санях поручик и унтер-офицеры. Послышались команды: «стройся», «равнение… на право!»
Леонтьев прошелся перед строем, зорко вглядываясь в лица.
Все уже заметили в санях кучу розог. Для кого? За что? Строй немо застыл, лица стали белее, строже. Пороть на морозе? Не слыхано. Не может быть такого!
Леонтьев, пятясь к саням, отошел от строя и объявил, что у казака
— Ты, ты и ты!
Неловко переминаясь и совестясь, трое солдат выдвинулись из шеренги и остановились в нерешительности.
— Не стойте идолами! Ну! — подхлестнул их поручиковский крик. — Чего замлели?
Солдат подскочил к Кудеярову, дернул за рукав шубы. Что-то треснуло… Кудеяров оттолкнул солдата, и сразу же из строя выдвинулся Жарков и заслонил его.
Поручик выхватил пистолет, заорал с надрывом:
— На-а место-о!.. В стро-ой!
Солдат, упавший от толчка Кудеярова, уползал, елозя коленями и локтями по снегу, боясь, что пуля из пистолета может его задеть. Двое остальных солдат, вызванных из строя, так и стояли, не зная, как поступить: нельзя было ослушаться начальника этапа, но также и нельзя было брать Кудеярова, потому что казаки — все неробкого десятка — уже вынули пистолеты и, по всему видать, были настроены решительно.
— Не пропишете ижицы, ваше благородие! — крикнул Жарков. — Кудеярова мы не выдадим для напрасного измывательства. Не замай!
— Изменники вы, бунтари! — заорал поручик.
— Мы присяге не изменяли!
— Какие мы изменники? Мы мытарствовать не желаем!
— С призывных лет непорочно служим! Полютовали над нами… Довольно!
Поручик, держась поближе к унтер-офицерам, надсажался:
— Кляузники вы все, лжецы! Занимаетесь составлением ябеднических бумаг, клонящихся ко вреду всей этапной команде! Непутем начали, непутем и кончите. Командир я непогрешимый!
Казаки отвечали:
— А кто просил у нас из фуражного довольствия по пяти рублей?
Леонтьев оправдывался:
— Перетолковали мои слова по-своему. Сами же по запросу полка отвечали, что никогда о тех деньгах не слыхали и не знали. Кудеяров вас впутал в ложь и грех.
Кто-то крикнул:
— И черемшой нас не замучил?
— Для соления черемши занимал я казаков… В черемшаные поля были командированы и солдаты И все для вашего же магазейна.
— Той черемши и в глаза не видывали! Избави нас бог! Одно суесловие…
Поручик старался их перекричать:
— Требование мое в убрании снегу… требование мое… от этапного помещения не выполняете! Злонравие во всем! Непослушание!
— Это у крыльца-то?
— Какое там «у крыльца»?! Во все здание сугробы…
— Копни — там полтора аршина… сувои. — Не выполняете, нерадивцы, — продолжал поручик, — не пришли снег чистить, а на спрос мой об ослушании ответствовали, что непричастное, мол, для нас дело.
— Вы, ваше благородие, принимаете партикулярные услуги. Кто делает эти услуги, того оставляете в отдыхе от сопровождения колодничьих партий! Измошенничались, ваше благородие! Сие непригоже.