Унтовое войско
Шрифт:
— Ну уж непременно на гвардию, — снисходительно улыбнулся царь. — Каково же хозяйство у твоих унтовых казаков?
— Хозяйство налаживается, ваше величество. Клин пашенный вырос. И все же… Смею доложить. Одна пятая часть войскового населения почти совсем не занимается земледелием.
— Что же это за население?
— Инородцы. Буряты, ваше величество.
— Я помню, ты за них горой стоял. Чем они тебя прельстили?
— Тем, что не потребляют хлеба для пропитания, — со смехом ответил Муравьев. — Ныне у меня запасов зерна по четверти на душу, если бы не буряты, оказался бы голод. Третий
— И все же, чем они, буряты, тебя прельстили?
— Они представляют силу при разрешении амурского вопроса. Замечу, государь, что на китайской линии они — лучшие пограничники. Глядя на них, и монголы приноравливаются к России.
— Смотри, тебе виднее, что там делается. А только мужиков да казаков своих унтовых не преобрази в доподлинно свободных христиан. Бунты в губерниях не умаляются, неповиновение во всем предерзостное. Сам же докладывал… И замечу, что смутьянов наказал слабо. Экое наказание! Сослал в Якутский полк. Да мужику где бы ни жить, лишь бы жить. Про железные перчатки не забывай, генерал. За мужиками смотри да и за дворянами посматривай. Вот с этими… декабристами… кое-какое послабление… Надо. Но за ними такое… Не забывается, на всю жизнь не забывается!
Царь помолчал, выкатив на Муравьева холодные оловянные глаза:
— Ну да ладно. Вижу, что ты понял меня. Что еще у тебя?
Муравьев ходатайствовал перед царем о том, чтобы ему разрешили будущей весной приступить к «амурскому сплаву». Царь уклончиво ответил, что он от кого-то слышал, будто англичане сравнивают Китай с упрямым и чопорным стариком, который любит, чтобы его гладили. Генерал возразил: Англия-де сие сама не берет во внимание, а Поднебесная империя молчаливо сносит все.
— Но когда-то же и у Китая лопнет терпение, — добавил Муравьев.
— Не в отношениях ли с нами? — насторожился царь.
— Что вы, государь! Нет никаких признаков, указывающих на то, что Китай слишком близко к сердцу принял наши притязания на земли, нам ранее принадлежавшие, и на свободное плавание по Амуру. Дальновидные китайские политики понимают, что устоять против нажима Англии и Франции они могут только в союзе с Россией.
Муравьеву показалось, что царь согласился с ним. Николай объявил о том, что всемилостивейше жалует генерала императорским орденом Белого Орла.
Ходатайство Муравьева о сплаве по Амуру царь передал на рассмотрение Сибирского комитета.
Наследник-цесаревич, розовощекий, благодушный и миловидный, во всем поддерживал Муравьева, как бы давая понять своему самодержавному батюшке, что сын его вполне зрел разумом для решения государственных дел.
— Я поражен, генерал, столь быстрыми вашими успехами по устройству казачьих сословий в Восточной Сибири, — сказал Александр. — Примерны труды и заботы ваши по развитию обширнейшего края. Но я вижу, что вы устали… Вам пора подкрепить свое здоровье, генерал, и, если вы будете ходатайствовать об отпуске, я готов поддержать вашу просьбу.
Царь, ублажая наследника, отпустил Муравьева в четырехмесячный отпуск на Мариенбадские воды.
После возвращения с Мариенбадских вод Муравьев беседовал с директором азиатского департамента тайным советником и, между прочим, полюбопытствовал: «Нет ли надобности из-за сношений
Генерал, забыв думать об интригах, отъехал в гостиницу и с месяц пребывал с женой в преотличном настроении, предаваясь безмятежному отдыху. И вдруг из Иркутска пожаловал курьер с экстренным донесением о том, что китайские уполномоченные скоро будут в Маймачене «для трактования границы по Амуру в связи с русской нотой».
Взбудораженный столь неожиданной вестью, Муравьев поспешил к тайному советнику за разъяснениями. Тот принялся вспоминать все разговоры-переговоры о делах амурских и с трудом вспомнил, что русская нота была действительно послана китайцам с позволения государя.
— А кто же поведет с ними переговоры? — в раздражении спросил Муравьев.
— Очевидно, вы, — нехотя произнес тайный советник. — Впрочем, именно вам, генерал, поручено вести переговоры. Поезжайте к военному министру.
А зачем ехать? Царь же приказал министру: «Так и снеситесь об этом с китайцами». Ну вот и снеслись…
Муравьев шагал из угла в угол по гостиничной комнате, вздыхал, охал. Красные пятна ходили по его лицу. В ноте, составленной Нессельроде, опять какая-то путаница о русско-китайской границе. «Упрямо твердят о никогда не существовавших пограничных столбах на левом берегу Амура, а вот о пространстве севернее Уссури почти что умалчивается. Что же удивительного в том, что в иркутской депеше утверждается: китайцы сразу согласились ставить столбы по левому берегу Амура от реки Горбицы. Куда же смотрел государь? Почему не пресек вредоносные интриги? Вот уж странно».
Глава четырнадцатая
В Кижу приехал лама, собрал верующих, обрушил проклятия бурхана на старшину новокрещенных Буду Онохоева. Лама был бритоголов, с черными пронзительными глазами, сухощав и ловок в движениях. Он убеждал улусников в том, что Буда Онохоев смешал чистое благородное учение Будды с мутной водой преступной проповеди и что скоро наступит для него самого и для всех, последовавших за ним, тяжело переносимое страдание в этой и будущей жизни.
«Учение Будды, — продолжал лама, — это кладезь мудрости на пользу живых существ. Мудрость является в сердцах тех, кто думает о Будде в течение мгновения столько, сколько белых крупинок плавает в молочном океане. Эта мудрость утверждается посредством яркого луча безграничного сострадания и силой высшего благодеяния».
Из этой проповеди улусники поняли, что Буда Онохоев в Кижу не вернется. Из рук стражников главного тайши еще никто не вырывался.
Лама сообщил верующим, что он способен общаться с духами умерших и отсылать их в ад или рай. Все попадали на колени и стали молиться. Лама прошелся по лужайке, щелкнул пальцами и зашипел:
— Ше-ше-ше!
Похоже было, что он погонял ленивую лошадь. Его черные пронзительные глаза видели далеко. Он отыскал в толпе Норбо, сына улусного старосты, подошел, показал на него пальцем. Лама хлопнул в Ладони, поклонился. Набежали родственники Норбо, начали обливать его холодной водой. Норбо ежился, охал, но то и дело смеялся: после смерти ему предстояло жить в раю.