Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)
Шрифт:
III. Сверхъестественные способности, которые приписывались христианам еще в земной жизни и возвышали их над всем остальным человечеством, должно быть, лишь служили утешением и бодростью им самим и очень редко помогали им убеждать иноверцев. Кроме появлявшихся от случая к случаю знамений, которые иногда могли быть вызваны непосредственным вмешательством Божества, приостанавливавшего действие законов природы, христианская церковь заявляла, что обладает чудодейственными силами, которые непрерывно переходили от предшественника к преемнику со времен апостолов – даре говорить на незнакомых языках, видений и пророчества, власти изгонять демонов, исцелять больных и воскрешать мертвых. Знание чужих языков часто ниспосылалось современникам Иренея, хотя самому Иренею пришлось бороться без чудесной помощи с трудностями грубого наречия жителей Галлии, когда он проповедовал им Евангелие. Божественное откровение в форме видения, посланного либо во время бодрствования, либо во время сна, судя по описаниям, было милостью, которую Бог щедро оказывал верующим всех разрядов – женщинам и старым людям, мальчикам и епископам. Когда молитва, пост и бессонные ночи достаточно подготавливали их набожные умы к принятию этого необыкновенного послания, эти люди оказывались увлеченными за пределы своих чувств, в экстазе сообщали то, что было внушено им свыше, и были при этом не более чем орудиями Святого Духа, как флейта или дудка является орудием того, кто в нее дует. Мы можем добавить к этому, что в большинстве случаев целью этих видений было либо открыть верующим будущее церкви, либо направить тех, кто руководил церковью во время видения. Изгнание демонов из тел тех несчастных людей, которых им было разрешено терзать, считалось решающей, хотя и не из ряда
Чудеса первоначальной церкви уже после того, как прошли проверку временем, недавно оказались под ударом исследователей, очень свободных и изобретательных в своих изысканиях; эти изыскания, хотя и встретили самый благосклонный прием у публики, потрясли и возмутили все духовенство и нашей церкви, и всех остальных протестантских церквей Европы. Наши неодинаковые мнения по этому вопросу зависят от любых конкретных доводов гораздо меньше, чем от привычки к учебе и размышлению, и прежде всего зависят от того, какую степень достоверности мы привыкли требовать от доказательства подлинности чуда. Обязанности историка не требуют, чтобы он изложил здесь свою личную позицию в споре на столь деликатную и важную тему, но он не имеет права скрыть, что ему трудно выбрать среди теорий такую, которая могла бы примирить интересы религии и науки, правильно применить эту теорию и точно определить во времени границы той счастливой эпохи, свободной от ошибок и обмана, на которую мы охотно могли бы распространить действие дара чудотворства. Начиная с самых первых отцов церкви и кончая последним папой римским непрерывно сменяли друг друга епископы, святые, мученики и чудеса, и суеверие развивалось столь постепенно, почти незаметно, что мы не знаем, в каком именно месте должны разорвать цепь этой традиции. Каждая эпоха была свидетельницей удивительных событий, которые выделили ее среди прочих и принесли ей известность, при этом свидетельства ее современников выглядят не менее убедительными и достойными уважения, чем свидетельства предыдущих поколений; в итоге мы начинаем винить себя в отсутствии логики, если, дойдя до VIII или XII века, отказываем Беде Достопочтенному или святому Бернарду в том доверии, которое так щедро оказали жившим во II веке Юстину или Иренею [28] .
28
Достойно внимания, что Бернард из Клерво, оставивший записи о множестве чудес своего друга святого Малахия, ни разу даже не упомянул о тех, которые совершил сам, а его собственные чудеса в свою очередь аккуратно описали товарищи и ученики. Есть ли за всю долгую историю церкви хотя бы один случай, когда святой сам утверждал, что владеет даром творить чудеса?
Если подлинность каких-либо из этих чудес подтверждается их полезностью и уместностью, то в каждую эпоху были неверующие, которых следовало убедить, еретики, которых следовало опровергнуть, и поклонявшиеся идолам народы, которые следовало обратить, так что всегда могли найтись достаточные причины для небесного вмешательства. И все же, поскольку каждый друг откровения убежден в подлинном существовании способностей творить чудеса, а каждый разумный человек – в том, что теперь этот дар не существует, очевидно, что был какой-то период, в течение которого эти способности сразу или постепенно были отняты у христианской церкви. Какое бы время ни выбрать для этого – годы смерти апостолов, обращения в христианство Римской империи или угасания арианской ереси [29] , – можно лишь справедливо удивиться тому, что жившие в те дни христиане ничего не почувствовали и продолжали отстаивать свои притязания после того, как потеряли власть. Доверчивость стала выполнять дело веры, фанатизму было позволено говорить языком вдохновения, а результаты случая или плоды изобретательной выдумки приписывались сверхъестественным силам. Истинные чудеса, память о которых была еще свежа, показали христианскому миру, как проходят пути Провидения, и приучили глаза христиан (если тут можно применить такое слабо соответствующее содержанию выражение) к стилю Божественного артиста. Если бы даже самый искусный художник современной Италии дерзко осмелился украсить свои слабые подражания именем Рафаэля или Корреджо, такой наглый обман быстро был бы обнаружен и с негодованием отвергнут.
29
Протестанты чаще всего называют годы обращения в христианство Константина. Более разумные духовные лица не имеют желания признавать чудеса IV века, а более легковерные не желают отрицать те, которые произошли в V веке.
Какого бы мнения мы ни придерживались о чудесах, сотворенных ранней церковью начиная со времени апостолов, податливость принимавшей все без сопротивления души, столь заметная у верующих во II и III веках, случайно принесла некоторую пользу делу истины и религии. В наше время даже к самым благочестивым чувствам примешивается скрытый или даже невольный скептицизм. В признании сверхъестественных истин подлинными у наших современников активного согласия гораздо меньше, чем холодной пассивной уступчивости. Вследствие давней привычки наблюдать и чтить неизменный порядок Природы, наш разум или по меньшей мере наше воображение недостаточно подготовлены к тому, чтобы выдержать видимые глазом действия Божества. Но в первые века существования христианства состояние человечества было совершенно иным. Наиболее любопытные или наиболее легковерные среди язычников часто отвечали согласием на уговоры войти в общину верующих, если там уверяли, что творят подлинные чудеса. Первые христиане жили мистикой, и упражнения в ней выработали у их умов привычку верить в самые необычные события. Они чувствовали или воображали, что их со всех сторон осаждают демоны, утешают видения, наставляют пророчества и удивительным образом спасают от опасности, болезни и самой смерти молитвы церкви. Подлинные или мнимые знамения, адресатами, орудиями или зрителями которых они так часто себя считали, очень удачно настроили их на то, чтобы так же легко, но с гораздо большими основаниями признать истинность подлинных чудес евангельской истории; таким образом, чудеса, не выходившие за пределы их собственного опыта, внушили им глубочайшую уверенность в истинности тайн, которые, как было признано, были слишком велики для их понимания. Именно это глубинное ощущение, что сверхъестественные истины верны, так сильно прославлено под именем веры; это состояние ума описано как самый верный залог милости Бога и будущего блаженства и названо главным, а возможно, единственным достоинством христианина. По мнению более строгих среди богословов, моральные добродетели, которые могут быть и у нехристианина, не имеют никакой ценности и никакой пользы для нашего оправдания перед Господом.
IV. Но первые христиане показывали, какова их вера, именно посредством добродетелей и вполне обоснованно считали, что убеждающее слово Бога, которое просвещает или подчиняет себе ум, должно вместе с этим очищать сердце и направлять поступки верующего. Первые адвокаты христианства, когда доказывают невиновность своих собратьев по вере, и писатели более позднего времени, когда прославляют святость своих предков, самыми яркими красками рисуют переворот
Очень давнее происхождение имеет упрек, который делали христианам невежественные или злобные иноверцы: будто бы христиане завлекали в свои ряды самых жестоких преступников, которых, когда те чувствовали угрызения совести, было легко уговорить смыть водой крещения прежнюю вину, возможности искупить которую им не давали в храмах языческих богов. Но этот упрек, если очистить то, что за ним стоит, от следов неверного толкования, настолько же увеличивает честь церкви, насколько помог увеличить ее ряды. Друзья христианства могли, не краснея, признаваться, что многие из самых великих святых до крещения были самыми закоренелыми грешниками. Люди, которые в миру придерживались, хотя и не самым верным образом, правил сердечной доброты и общественного приличия, черпали в сознании своей праведности спокойствие и удовлетворение, делавшие их гораздо менее чувствительными к тем внезапным порывам стыда, горя и ужаса, которые стали причиной множества чудесных обращений. По примеру своего Божественного Владыки проповедники Евангелия не презирали общество людей, в особенности женщин, терзавшихся от сознания своей порочности и очень часто – из-за ее последствий. Поднявшись из пучины греха и суеверия к сияющему свету надежды на бессмертие, такие новообращенные принимали решение провести оставшуюся жизнь не только в добродетели, но и в покаянии. Страсть к совершенству становилась главной страстью их души, а хорошо известно, что, в отличие от разума, который выбирает холодную середину, наши страсти гоняют нас с бешеной силой и скоростью между двумя самыми противоположными крайностями.
Когда новообращенные вступали в число истинных христиан и оказывались допущены к таинствам церкви, их начинало удерживать от возврата к прежним беззакониям другое соображение, по своей природе менее духовное, но весьма невинное и почтенное. Любое сообщество людей, которое отделилось от основной части народа или религиозного единства, к которому принадлежало, сразу же попадает под всеобщее и враждебное наблюдение. Чем меньше численность нового сообщества, тем сильнее может повлиять на него добродетельность или порочность тех, кто в него входит, и это побуждает каждого из его членов самым строгим образом следить за своим поведением и за поведением собратьев, поскольку, ожидая, что будет нести вместе с ними всеми тяжесть общего позора, он точно так же надеется иметь долю в общей доброй славе и насладиться ею. Когда христиан Вифинии привели на суд к Плинию Младшему, их тогдашнему проконсулу, они заверили его, что не только далеки от того, чтобы устраивать какие-либо заговоры против властей, но, напротив, связали себя торжественной клятвой не совершать тех преступлений, которые могли бы нарушить покой общества или отдельных его граждан, то есть воровства, грабежа, прелюбодеяния, лжесвидетельства и мошенничества. Примерно через сто лет после этого Тертуллиан мог с законной гордостью похвалиться, что очень мало христиан пострадали от руки палача за что-либо, кроме своей веры. Строгая уединенная жизнь, чуждая веселья и роскоши той эпохи, приучила их к целомудрию, умеренности, бережливости и спокойным семейным добродетелям. Поскольку большинство из христиан занимались каким-либо видом торговли или ремесла, на них ложилась обязанность полнейшей честностью в жизни и в профессии развеивать те подозрения, которые обычно возникают у невежды по поводу человека, который выглядит святым. Презрение мира выработало у них привычку к смирению, кротости и терпению. Чем больше их преследовали, тем крепче держались они друг за друга. Их благотворительная взаимопомощь и чуждое подозрения доверие друг к другу были замечены язычниками, и коварные друзья злоупотребляли этими качествами даже слишком часто.
У нравственности первых христиан есть одна особенность, которая делает ей честь: даже их заблуждения или, вернее, ошибки были крайностями добродетели. Епископы и богословы церкви, которые своими свидетельствами утверждают, а своей властью могут изменять догматы, правила и даже обряды религии их современников, при изучении Священного Писания проявляли больше благочестия, чем мастерства, и часто в самом прямом смысле получали от Христа и апостолов такие наставления, которые их жившие позже благоразумные толкователи стали понимать в более широком и менее прямом смысле. В своем честолюбивом стремлении возвысить совершенство Евангелия над философской мудростью эти усердные отцы церкви подняли свой долг – умерщвление плоти, чистоту и терпение – на такую высоту, которой едва ли может достичь и еще менее может держаться на ней нынешнее слабое и развращенное поколение. Такое необыкновенное и возвышенное учение неизбежно должно вызывать почтение у людей, но оно мало подходило для того, чтобы получить поддержку тех светских философов, кто в этой временной жизни руководствуется лишь природными чувствами и интересами общества.
Среди человеческих наклонностей есть две очень естественные, которые мы можем различить даже у самых добродетельных и великодушных натур, – любовь к удовольствиям и любовь к действию. Первая из них, если отточена искусствами и учебой, усовершенствована прелестями общения между людьми и отрегулирована верным отношением к бережливости, здоровью и доброму имени, становится основным источником счастья в частной жизни. Любовь к действию – более сильное и более сомнительное по природе чувство: она часто приводит к гневу, честолюбию и мести. Но когда ею руководят чувство приличия и доброе сердце, она становится матерью всех добродетелей, а если к этим добродетелям добавляются равные им по силе способности, то семья, страна или империя могут быть обязаны безопасностью и процветанием неустрашимой отваге одного человека. Таким образом, любви к удовольствиям мы можем приписать почти все приятные, а любви к действию почти все полезные и почтенные свойства. Характер, в котором соединились бы и гармонично сочетались эти два чувства, кажется, был бы самым совершенным образном человеческой природы. Дух безразличия ко всему и бездеятельности, чем, видимо, было бы отсутствие обоих чувств, был бы единодушно отвергнут человечеством как нечто совершенно не способное принести счастье отдельному человеку или общественную пользу всему миру. Но первые христиане не в этом мире желали сделаться приятными и полезными.
Ум, свободный от предрассудков, может заполнить свой досуг приобретением знаний, работой ума или воображения или весело текущим беспечным разговором. Но суровые отцы церкви с отвращением отвергали эти развлечения или допускали их очень осторожно, поскольку презирали любое знание, которое не ведет к спасению души, и считали, что любая гладкость слога в разговоре – это преступное злоупотребление даром речи. Наше тело в нашем нынешнем, земном состоянии так неразрывно связано с душой, что нам кажется, будто невинное и умеренное наслаждение теми удовольствиями, которые способен испытать этот верный спутник, было бы в наших интересах. Но наши благочестивые предки рассуждали совершенно иначе: они тщеславно надеялись сравниться с ангелами в совершенстве и потому презирали или подчеркнуто делали вид, что презирают, все земные и телесные удовольствия. Некоторые из наших ощущений действительно необходимы нам, чтобы сохранить жизнь, другие – чтобы ее поддерживать, а третьи – чтобы узнавать о происходящем вокруг, и потому отказаться от пользования ими никак невозможно. Но первое же удовольствие, полученное от чувств, уже считалось злоупотреблением ими и оказывалось осуждено. Бесчувственного кандидата на Небеса учили не только сопротивляться грубым соблазнам вкуса и обоняния, но даже закрывать уши для гармонии звуков, если звучит светская музыка, и смотреть с безразличием на самые совершенные произведения человеческого искусства. Яркие нарядные одежды, роскошные дома и изящная мебель считались проявлениями двух грехов сразу – гордыни и чувственности: христианину, который уверен в своей греховности и сомневается в своем спасении, больше подходит выглядеть просто и быть изможденным от умерщвления плоти. Осуждая роскошь, отцы церкви пишут о ней очень много и подробно, и среди разнообразных предметов их благочестивого гнева мы можем назвать парики, одежду любого цвета, кроме белого, музыкальные инструменты, золотые и серебряные вазы, пуховые подушки (Иаков спал, кладя голову на камень), белый хлеб, иноземные вина, публичные приветствия, пользование общественными банями и бритье бороды, которое, по словам Тертуллиана, является ложью по отношению к нашим собственным лицам и нечестивой попыткой улучшить работу Творца. Когда христианство проникло к богатым и хорошо воспитанным людям, выполнять эти странные правила предоставили, как сейчас, тем немногим, кто честолюбиво стремился стать великим святым. Но людям из низших разрядов общества всегда бывает легко и приятно объявить достоинством презрение к роскоши и удовольствиям, которые судьба сделала недоступными для них. У первых христиан, так же как у первых римлян, защитой добродетели часто служили бедность и невежество.