Упирающаяся натура
Шрифт:
Тут мы подобрались к во-первых: как я представляю себе чаемое возрождение литературы из женского романа.
Что такое высокая литература вообще? Что такое Достоевский и Лев Толстой? Чем они измеряются?
Мощью литературного дарования? У обоих оно было скромным. (Бунин, например, мечтал переписать когда-нибудь на досуге «Анну Каренину» — переписать «как следует».)
По-моему, Достоевский и Лев Толстой — это прежде всего то, о чём они думали, чем они мучимы были. Их «масштаб личности».
В конце концов люди просто договариваются считать того или иного писателя «талантливым» — если значимость его творчества не вызывает у них сомнения.
Но был ли мир в эпоху Толстого с Достоевским менее «кризисным» и «пошлым», чем сегодня? О чём таком особенном, «непошлом» Толстой и Достоевский писали? Как незаконнорождённый сын укокошил батюшку канделябром? Как два чудака любили одну непрестанно хохочущую демоническую брюнетку? Или как жена изменила мужу с любовником и, хотя виноваты были все трое, поплатилась она одна, потому что по законам жанра и дикарской морали было положено умерщвлять неудачливых в любви (то есть «обесчещенных») женщин?
Проза, как и стихи, растёт из сора. В частности, из того, что будет скорее понятно публике.
Высокая литература — это мутант «низкой». (Всё у нас обычно снизу вверх растёт, редко наоборот.) «Серьёзная проза» — это мутант «жанра».
Хочешь написать великий роман — возьми канделябры, цыганский хор, несчастную красотку, взболтни… и неожиданно увеличь объём, добавь глубины. Добавь то, о чём думал, стоя на эшафоте или под ядрами в Севастополе. Если думал, конечно.
Но сначала то, что угодно публике.
А публика сегодня у нас кто?..
См. «во-вторых».
Вместо бастионов — родильный дом, вместо очереди на эшафот — очередь в поликлинику. Там тоже… много всего бывает.
1. Я не вижу путей развития «серьёзной прозы», но я отчётливо вижу, как может в неё эволюционировать популярный жанр «житейских историй», на 90процентов (за вычетом Веллера и «Доктора Шляхова») состоящий из «женской прозы».
2. Мир либо погибнет, выродится, впадёт в гомеостаз, пройдёт «первичное упрощение» (кстати, анекдот: сразу трое моих знакомых писателей-мужчин пишут сейчас романы о конце света. Спрашиваю у одного: «А у тебя отчего мир гибнет?» — он отвечает: «Да так, знаешь… по совокупности»), либо мир станет «женским», где подвигом считается жизнь, а не геройская смерть. И если литература в этом мире останется, это будет женская литература.
3. Чтобы написать великое произведение, нужно не стремиться написать великое произведение. Как говорил Альфред Тойнби, чтобы достичь цели, нужно стремиться не к самой этой цели, а к чему-то более возвышенному, находящемуся за пределами этой цели. А выше великой литературы (как писал Василий Васильевич Розанов, одна из главных русских литературных «баб») может быть только одно — великая жизнь. См. пункт 2.
«Кризис современного человека — это, по существу, мужской кризис, и я убеждён, что уже сейчас назревает его разрешение в громадной волне женственного начала, всколыхнувшей нашу культуру…
Сегодня мы переживаем нечто, что очень похоже на смерть современного, то есть западного, человека. Быть может, близок конец «человека». Но человек не есть цель. Человек есть нечто, что должно быть преодолено и завершено воссоединением с женственностью».
«Так что же такое жена, сынок?
Лучше ни о чём не думай. И женись».
И поскольку завершать текст цитатой считается дурным тоном, добавлю пару слов от себя. Появление нового великого романа возможно сегодня исключительно из недр «женской литературы». И только «женская литература» (со звёздной россыпью «блистательных мужских образов») может отныне претендовать на звание «литературы вообще».
Двое в юбке, не считая грамматики
Потому что, если с грамматикой, то, конечно, «две», а не «двое». Будто не человек, а вещь — «дайте две».
Вот две писательницы. Книгу одной из них я долго не решался начать читать, потому что имя автора ни о чём мне не говорило. Другую книгу — по противоположной причине: имя говорило слишком о многом.
В общем, взял две.
И лишний раз убедился: если не знаешь, что почитать, читай неизвестных авторов!
Эти не подведут.
Читаешь Степнову — и слёзы брызжут из глаз: чего только нет там! И баклажанчики, и чесночок, и перчик огневой, а свеколка-то взята самолучшая, термоядерная: тронешь — хрустит, а морковь пищала ещё, как её в чан сажали, а сметана мычала: му-у, и раки там донские, и осётры царицынские, и астраханские арбузы на дастархане, — ешь и плачешь, и по усам течёт, и слёзы твои тоже в этом борще. Спасибо, что не усы.
Завидую читателю, который любит и умеет полноценно питаться. Как раз для него книга. А я «хочу быть бедным», я читатель помоечный. Мой стиль чтения — это вот когда в потёмках с другом в огороде сидишь, водку пьёшь тайком от жены (желательно, не моей), а всей закуски — только солонку со стола с веранды стащили, но ничего: лучок-то есть, где-то тут лучок был. Наощупь (поди его в потёмках сыщи) что-то щиплешь с земли и в солонку и этим закусываешь. Вку-у-усно!..
А тут — и салфетки, и подставочки под тарелку, и стул удобный… И что-то не то. Богатство языка утомляет. Чувствуешь себя обалдевшим туристом, которого три дня без перерыва водят по дворцам с гобеленами. Того и гляди стошнит.
(Скупость выразительных средств, напротив, дразнит воображение и манит к недостижимому горизонту, который нельзя потрогать, но можно вообразить… Нет?)
Казалось бы, что может быть лучше Улицкой, пишущей языком Татьяны Толстой? Но после двух-трёх проколов, когда автору всё-таки чуть-чуть изменяет вкус (что немудрено при такой частоте употребления метафор), чудо перестаёт быть чудом и предстаёт кропотливой работой вроде домотканого ковра (а «текстус» по-басурмански — и есть «ткань»). Шок проходит, начинаешь воспринимать фабулу. И начинает казаться, что Улицкая-то вроде поглубже будет, а Толстая (времён «Золотого крыльца…») понеобъяснимее. Что «Женщины Лазаря» — это всё-таки клюква. Зато — с сахаром! Очень мастеровито выписанный сентиментальный женский роман.