Уплывающий сад

Финк Ида

— Может быть. Не знаю.

— А почему твоя мать отдала им документы?

— Они сказали, что хотят проверить что-то, и забрали.

— И еще сказали: заплатим — вернут. Да? — Он рассмеялся. — Это были все те же, что к вам приходили?

— Да.

— Ну разумеется. Один раз дашь — потом так и будут тянуть. Небось хорошенько руки нагрели. Какой они вам дали срок?

— Послезавтра. Но у нас уже правда нет денег. Эти ваши — последние…

Он ввел ее в парадное, они поднялись на четвертый этаж. Лестница была грязной, пахло мочой.

— Значит, завтра хочешь ехать… — И добавил: —

Напишешь мне адрес, я приеду, уж больно ты мне нравишься.

Комната была чистая, прилично обставленная. Она смотрела на белую железную кровать, где лежала мужская пижама в вишневую полоску.

Если меня вырвет, думала она, он меня прогонит и тогда все впустую.

— Пожалуйста, дайте мне эти документы, деньги я сейчас достану, — сказала девушка громко.

— Опять на «вы»? В постель ложишься — так не «выкай»! Спрячь монеты, времени вагон.

Наверняка это будет недолго, думала она, я ничего не боюсь. Мама обрадуется, когда я принесу бумаги. Нужно было это сделать неделю назад. Мы бы уже были в Варшаве. Дура я. Он даже симпатичный, на работе всегда ко мне был добр, а ведь мог и донести…

— Не стой так, малышка…

Мужчина сидел на кровати и снимал ботинки. Когда он снял брюки и аккуратно, по стрелкам сложил их, девушка отвернулась. Проговорила:

— Я… выключу свет. — Она услышала смех, и ее бросило в жар.

Через час постучали в дверь.

— Кто там? — крикнул он с кровати.

— Это я, дело есть, открывай.

— К чертям твое дело, очень вовремя! А что такое?

— Через дверь говорить не буду. У тебя кто-то есть?

— Ну…

— Серьезное дело, и надо быстро, не то уведут прямо из-под носа. Жалко навар упускать.

— Одевайся, — сказал мужчина. — Слышала, ко мне по делу пришли. Ни минуты покоя! И не делай трагического лица, было бы о чем жалеть. Шикарной будешь бабой. На, бери — бланк, кенкарты…

Пересчитывал он ловко, не слюнявя пальцев. Девушка едва стояла на ногах, ей снова сделалось нехорошо. Она спрятала документы в сумочку, мужчина открыл ей дверь, потрепал по плечу. Гость, сидевший на лестнице, повернулся и с любопытством взглянул на нее.

— Что это за девушка? — спросил он, заходя в комнату.

— Да шлюха одна.

— Я думал, девочка еще, — удивился тот. — Бледная, в слезах, едва стоит…

— А по-твоему, девочки не могут быть шлюхами?

— Да ты философ, — ответил тот, и оба рассмеялись.

Второй обрывок времени

Drugi skrawek czasu

Пер. П. Козеренко

Первую акцию, которую мы еще называли облавой, отделяет от следующей, впервые названной нами правильным термином, огромное пространство обоих времен — старого и нового. Ибо новое время не сразу вытеснило укоренившееся в привычках и мыслях старое, процесс шел медленно и едва заметно, но при этом неумолимо последовательно, и окончательно завершился после второй акции, снабженной вдобавок уточняющим комментарием.

Пространство, разделяющее две акции, было пограничьем. Вытесненные на границу старого

времени, мы двигались неспеша, сантиметр за сантиметром углубляясь в новую зону, стократно сбиваясь с пути, ведомые тщетными надеждами и затейливыми расчетами, пока — сами не понимая, как это произошло, — не оказались полностью во власти нового времени, осажденные им так плотно и так ловко, что поначалу никто из нас не осознавал, что мы окружены.

Оценивая ситуацию, мы безотчетно применяли метод упрощений, называя это мерное вытеснение в новую зону разговорным словом «травля», не подозревая, что дозировка и градация этой травли сблизит нас с ней, сформирует категории сознания и реакции, которые в старом времени, без сомнения, сочли бы безумными.

В быту мы еще сохранили прежние навыки и привычки — такие, как раздеться перед сном, сесть за стол для совместной трапезы, — и лишь добавили к ним новые. Самый простой пример — мы забросили обычные приветствия и не начинали разговор словами: «Как дела?», «Как поживаете?» или: «Тепло сегодня на улице», заменив их на: «В Т. была акция», «В городе спокойно?» или: «В лагере Рекмана убили двоих мальчиков». Произнеся все это, мы угощали гостей папиросой с махоркой, отваром из лепестков садовой розы или перловкой, служившей тогда основной пищей.

Наш словарь разбух от неизвестных ранее слов и непривычных сокращений длинных понятий, а слово «акция» приобрело статус главенствующего, доминирующего в том времени, которое люди — по наивности — все еще ошибочно называли военным.

Пространство между первой и второй акциями было огромным. Листья опали с деревьев, снег повалил хлопьями, и лед тронулся на реке, лениво несущей свои воды через город и разливающейся вблизи городской бани, превращенной в ночь второй акции — в первый, но не в последний раз, — в амбар, где перед дальнейшей транспортировкой складировали людской урожай.

Это была ночь ледохода. С треском ломались льдины, вода гудела, и могучий голос реки, доносящийся из сада, заглушил шаги человека — мы заметили его внезапно, он возник на пороге балконной двери, запыхавшийся и дрожащий, он еще не произнес ни слова, а мы — сметливые ученики нового времени — уже догадались: началось. Запыхавшийся и дрожащий, он провалился обратно в темноту, чтобы вскоре вынырнуть на пороге другого дома под звездой Давида будто посланец с вестью «пожар».

Мы еще не знали, что начавшаяся акция — особая, снабженная уточняющим комментарием, который отличает ее от предыдущей и последующих, и все — старики и молодые, — прокричав что-то отрывистое и беспомощное, выбежали из дома прямо в оглушительный рев реки, в густую тьму, доверяя свою судьбу голым садовым кустам.

Мы бежали гуськом по раскисшей, хлюпающей тропинке, среди шума волн и треска льда, пока нас не остановил возглас. Кто-то звал: возвращайтесь.

Кто звал? Кто, какими словами предупреждал нас об этом уточнении и говорил: «Вас это не касается, вы молоды, тело и дух ваши здоровы». Не знаю. Темное пятно, ни образа, ни слова до тех пор, пока я не обнаружила себя сидящей на кухне, на лавке у окна.

Я сижу на лавке, в руке держу кусок липкого хлеба, свеча догорает, женский крик и сжимающие плечо пальцы.