Уплывающий сад
Шрифт:
— Нет-нет… Останьтесь, пожалуйста, даже лучше, если мы будем не одни.
Мне было неловко, я не знала, как себя вести.
Потянулась за книжкой, но он, вероятно испугавшись молчания, тут же спросил:
— Можно поинтересоваться, что вы читаете?
Я сказала название. Ну почему же он не знает? Период оккупации — верно? Теперь оба они дружно рассмеялись, и, хотя это был нехороший смех, я не могла скрыть изумления.
— Искалечили человека, что тут говорить… — сказал он наконец. — Вы где были?
— В лагере.
— А мы в убежище. Здесь, в этих краях, в той деревне, где мы в поезд сели.
— Да, — сказала я, — понимаю. В те годы даже мысленно возвращаться нелегко,
Голос женщины вдруг прозвучал на очень высокой ноте:
— Это не то, извините! Вы ошибаетесь…
И она начала свой рассказ. Неделю назад пришло письмо: дядя с тетей приглашали их на именины и смотрины нового, только что построенного дома. Дядя с тетей — так они их тогда называли, и так с тех пор и зовут — были те, кто принял их под свой кров в 1943 году. Они попали туда случайно. После долгих недель блуждания по лесу, когда в рюкзаках не осталось ни луковки, ни сухарика, ноги распухли, а ягоды смела осень, — они постучали в первую попавшуюся хату.
Был вечер, и в горнице хлопотала дородная, не старая еще женщина.
— Вам чего? — спросила она.
Они не знали, что ответить. Только ли в хлебе было дело?
— А-а-а, вон оно что… — Женщина присмотрелась получше: вид у них был одичавший. — Откуда?
Они не отвечали. На кухонной плите стояла крынка с молоком. Они смотрели на молоко. Женщина подошла — крупная, грузная — и, по-прежнему глядя с недоверием, подала напиться. Они хлебали молоко, как собаки. Потом она велела им уходить.
Они стояли, и женщина повторила:
— А теперь живо из хаты, еще увидит кто…
Их гнали, а они всё стояли на месте…
Поезд заскрежетал, затормозил, рассказчица умолкла. Ее муж вытер вспотевший лоб, встал, закрыл окно, снова открыл. Из коридора доносились голоса садившихся пассажиров. Мужчина с ребенком на руках открыл двери купе и тут же попятился со словами: «Ну и надымили, это не для нас, сынок…» — «Гото-ов!» — крикнул кондуктор. Под колесами гулко загрохотал мост, городок был тихий и вымерший. Минуты через две мы въехали в лес.
— Мы не могли уйти, — продолжила женщина. — От тепла накатила слабость, захотелось спать. Я подумала: добрая, молока дала, и когда она приблизилась, сердитая и раздраженная, чтобы вытолкать нас за порог, схватила ее за руку и принялась упрашивать, говорила, как ни разу в жизни, забыв всякий стыд. Чувствовала в своих израненных колючками ладонях ее сухие сильные пальцы и молила, как верующий молит Бога. Пальцы расслаблялись — смягчалось сердце. Она открыла дверь в чулан:
— Подождите, пока муж вернется.
Мы повалились на мешки.
В тот же вечер у Олека состоялся долгий разговор с хозяином. Денег, которые у нас были, хватало на два-три месяца за еду на двоих. Считай, ничего. Но мы дали слово — если останемся живы — покрыть расходы на новый дом. Лачуга у них совсем разваливалась, из всех углов несло нищетой. Они нас приняли. В ту ночь, первую ночь под крышей за несколько недель, мы плакали как дети.
На следующую ночь хозяин взялся за устройство убежища. В молодости ему доводилось работать каменщиком — управился быстро. Сделал кирпичный тайник в подвале, тесный — там с трудом помещались два человека. Но и спускались мы туда лишь в крайних случаях, когда кто-нибудь заходил в гости или когда в деревне были немцы. Днем обычно сидели в чулане, а вечером, при закрытых дверях, в горнице. Олек играл с хозяином в карты, мы читали вслух книги. Только под конец войны, когда поблизости квартировала армия, мы не выходили из тайника два месяца. Те два месяца были очень тяжелыми. У меня болели суставы, но оно бы ладно, что болели… там лечь нельзя было. Приходилось все время
А потом начинали все сначала, были голы и босы, и если бы не муж…
— Ну, — вставил слово мужчина, — я взялся за работу, и мало-помалу все наладилось. Первые же деньги, которые удалось отложить, послал дяде с тетей. И так три года, каждый месяц… Они к нам приезжали, а как же, мы были одни, никого из близких не осталось, вот они и были вроде как… Весной закончили строительство нового дома — три комнаты, кухня, — звали нас приехать и посмотреть, но все никак не складывалось — то работа, то жена болеет — до сих пор эти суставы!.. Неделю назад мы получили письмо: приглашают на дядины именины в свой новый дом.
Он перевел дыхание, закурил следующую сигарету. Какое-то время висела тишина. Не могут набраться храбрости?
Первой молчание нарушила она.
— Мы туда поехали впервые, постаревшие на пять лет. Хотя нет, какие пять — пятьдесят! Я говорила Олеку: смотри, вот мост… здесь мы спали… а городок В. помнишь? А станцию в Н.? Мы там купили билеты и побоялись зайти в поезд. «Подумай только, — говорила я ему, — мы живы, мы вместе… нам ничто не угрожает…» Я была счастлива. Махала рукой в окно поджидавшему нас на станции дяде… хозяину. Сели мы на телегу, устланную соломой, сердце у меня колотилось. Я ждала, что за поворотом покажется хата, сад. Забыла, что там новый дом стоит. Красивый, но та хата меня согрела бы, а дом? Дом как дом. С красной крышей. На пороге хозяйка, вся нарядная, а мне обидно, потому что, хоть я смеюсь, целую ее, жаль мне той старой лачуги. Приглашают внутрь — чисто, полы выкрашены красным, на окнах ситцевые занавески. На столе — копченое мясо, водка. Олек сразу понял, что со мной, и говорит тихонько: «Не будь истеричкой…» — а вслух нахваливает, как все прекрасно устроено. Хозяин уже наливает водку, угощать собрался, а хозяйка: «Нет, вы сперва дом посмотрите».
Начали с кухни, потом гостиная, спальня, еще одна — сына, который с войны вернулся. Хотим уже обратно идти, и тут они говорят: «А мы и о вас не забыли — глядите!»
Хозяин отодвигает шкаф, смотрим — белая, пустая стена. Но когда он наклонился и потянулся к половице — я схватила Олека за руку. Еще и не видела ничего, но движение такое знакомое.
Дядя поднял красную, натертую мастикой доску и сказал, чтобы мы заглянули внутрь: «Вот, теперь, если что, не будете ютиться как куры, не убежище — картинка, со всеми удобствами!»
Я наклонилась и увидела лестницу, ведущую в глубь маленькой, темной, без окон, без дверей, каморки. Там стояли две кровати, два стула и стол.
* * *
Поезд трясся на стрелках, ускорял ход. Мы подъезжали к городу. Небо тускнело, за окном проплывали загородные домики, защищенные низкими, ровно постриженными живыми изгородями.
— Как с этим смириться? — спросил мужчина. — Нас приговорили там прятаться, вынесли смертный приговор. И кто? Хорошие люди, которые желают нам только добра… Вот это меня и пугает… По доброте душевной готовить убежища! Понимаете, что это значит? Там, в новом доме, я будто склонился над собственной могилой… Страшно…