Уплывающий сад
Шрифт:
Она шла в общем-то против воли, и ее переполняла злость на Антония. Вся эта прогулка показалась ей вдруг бессмыслицей, следствием излишней впечатлительности.
Она еле сдерживала слезы, обзывала себя идиоткой, леденела от страха, но шла.
На полпути она свернула на широкую утопающую в зелени улицу П. На этой улице находилось гестапо. Это была улица-понятие: если кто-то говорил «их взяли на П.», комментарии были излишни.
Оглушенная страхом, Алина вела про себя бесконечный диалог с Антонием о нелепости своей миссии и даже не заметила, по какой улице идет.
Внезапно она остановилась как вкопанная.
— Хватают? — спросила Алина у паренька, который только что миновал немцев и спокойно шел дальше.
— Документы проверяют, но не у всех, только у тех, кто им не нравится. К вам, — парень окинул ее одобрительным взглядом, — цепляться не будут…
«Наверняка не будут, я пройду спокойно, как ни в чем не бывало», — решила Алина, но не смогла сделать ни шагу вперед. Стояла в отчаянии, пытаясь совладать с собой. Вновь подъехал грузовик, и новая группа людей исчезла за воротами, гестаповцы ходили туда-сюда по тротуару… Она долго так стояла и наконец сдалась. Возвращалась разбитая. Страх исчез, теперь она ничего не боялась, ни о чем не могла думать, только о своем поражении и о том, как встретится с Антонием и что ему скажет. Ее отчаяние — как еще совсем недавно страх — внезапно стало расти, и в какой-то момент Алина уже сомневалась, а не было бы лучше, если б ее арестовали…
Когда она вошла в комнату, Антоний вскочил с дивана:
— Были?!
Нетерпеливость этого вопроса, жаждущий ответа взгляд лишили ее остатка сил.
— Я не была… — произнесла она, но он не расслышал, решил, что «не были», и его лицо прояснилось.
— Я там не была.
— Ты не была? Не смогла добраться? Снова неспокойно?
— Я дошла до П. И дальше уже не смогла. Возле гестапо проверяли документы, я хотела пройти мимо, но не смогла.
Антоний закусил губу.
— Ты все правильно сделала, — сказал он — Если бы не вышло…
— Я пойду завтра.
Это была жалкая попытка спастись.
— Посмотрим, что будет завтра… Может, пойдем вместе. Может, я пойду один. Не волнуйся, не думай об этом…
Вечер прошел в молчании. Антоний читал книгу, Алина варила картошку.
— Ну как, удалось?!
Каролиха, домработница, сидела у печки, всегда готовая поболтать.
— Адвокатша сказала, вы пошли в город… Утром было тихо, а потом начались облавы. На рынке хватают, на мосту хватают. Хорошо, что вам удалось… А пан Антоний останется ночевать? А где он будет спать? В вашей комнате только одна кровать…
— С вами он будет спать, — в бешенстве бросила Алина.
За ужином Антоний без умолку рассуждал об архитектуре романских соборов во Франции, Алина с трудом глотала сладкую картошку и думала, что теперь уже никогда не будет, как прежде. Именно сейчас, когда должно быть лучше всего, ближе всего.
Она легла первая. Антоний долго мылся в ванной.
«Война войной, а стыд стыдом», — нарочито громко изрекла на кухне Каролиха.
— Слышала? — Антоний чуть не лопался от смеха. — Золотые мысли, здравые мысли. Тебе стыдно?
«Нужно было пройти, нужно было пройти», — думала Алина.
Она лежала без сна, с циферблата на башне ратуши слетал час
Во сне она шла по улице, молодой немец преградил ей путь и втолкнул в ворота, это были ворота романского собора, а у немца было лицо того паренька, уверенного, что к ней не станут цепляться. «Меня схватили», — подумала она с радостью и на краткий миг почувствовала облегчение.
Зигмунт
Zygmunt
Пер. В. Костевич
Был сорок первый год, начало июня. В бассейне рядом с парком солнце дрожало в хлорированной воде. Мы спрашивали: какой тональности зеленый цвет? Было зелено и солнечно. Утром в восемь мы ходили туда решать задачи по контрапункту и гармонии — уже начались экзамены, — а в портфелях, кроме нот и книг, носили купальники и плавки.
Ходили Франка, Рысек и Аля, которые погибли через несколько месяцев. Франка, с широким плоским лицом, с великолепными ногами, обожавшая Баха и джаз, Рысек — композитор, худощавый, изящный. Но речь не о них. Речь о Зигмунте, маленьком, неприметном пареньке из глубокой провинции, несколько высокомерном, которого не очень любили. Иногда он приходил ко мне, и пани X., у которой я снимала комнату, утверждала, будто он ко мне неравнодушен. Не думаю, что это было так. Думаю, что Зигмунт просто отчаянно нуждался в дружбе, которая из-за сухости манер всякий раз обходила его стороной. Он был на курс старше меня, мы знали, что он много работает и играет целые дни напролет. К экзамену он готовил большую и трудную программу. Я не раз обещала, что зайду и послушаю — он жаждал похвал и восторгов, — но, занятая экзаменами, а более всего любовью, откладывала визит со дня на день.
Я пришла в середине июня, где-то вскоре после пятнадцатого числа. О войне говорили громко и с тревогой.
Обставленная со вкусом комната — книги, картины, цветы; Зигмунт был педантом с развитым чувством прекрасного. Я присела на тахту и слушала Третий концерт Бетховена. Играл он очень хорошо — уверенно, мощно, техника длинных, гибких пальцев была безупречна. Но, как говорят, без души. Когда он закончил, я сказала: все отлично, все «на месте». Мне показалось, он доволен.
Несколько дней спустя уже шла война. В первые дни я узнала страх перед бомбами, детский и смешной по сравнению со страхом последующих дней — страхом перед людьми.
Крытые брезентом грузовики мчались по улицам города, увозя евреев в неизвестном направлении. Смерть стала будничным делом, о ней говорили вслух, в очереди за хлебом, а страх — естественным состоянием. В квартирах звучали первые, базовые слова нового языка: aufmachen, raus, los[13]. У людей изменился внешний вид — новый взгляд, новая походка, новая складка у губ.
Я встретила Зигмунта. Он тоже показался мне другим. Сказал, что три недели назад его взяли прямо из квартиры, он думал, это конец, но нет, работает за городом, ровняя там площадку под аэродром. Я ответила, что это редкая удача, а он едва заметно, странно улыбнулся. Мы расстались быстро. У кого в ту пору доставало терпения на дружеские разговоры, на интерес к чужой судьбе! Мы были эгоистами.