Упрямец Керабан
Шрифт:
— Воды Азовского и Черного морей недурно уживаются в проливе Еникале.
Вот все, что он сказал. И никогда больше не поднимался вопрос ни о реке племянника Ахмета, ни о Понте Эвксинском друга ван Миттена.
Глава пятнадцатая,
Тамань — это довольно жалкий городишко. Неуютные дома, с выцветшими от времени соломенными крышами. Деревянная церковь, колокольня, постоянно закрытая непроглядной стаей ворон.
Карета пересекла Тамань не останавливаясь.
Если Керчь — греческая по своему населению и обычаям, то Тамань — казацкая.
Отсюда и контраст, который голландец смог заметить лишь мельком.
Направляясь неизменно по самым коротким дорогам, карета в течение часа следовала по южному побережью таманской бухты. Этого времени путешественникам хватило, чтобы понять: местность чрезвычайно благоприятна для охоты, возможно, как нигде на планете.
217
Тмутаракань — один из самых южных городов восточных славян в XI–XII веках, основан — хазарами и перешедший к русским в 988 году; центр одноименного древнерусского княжества; располагался на восточном берегу Керченского пролива.
Пеликаны [218] , бакланы, гагары [219] , не считая дроф, прятались в этих болотах в количестве поистине невероятном.
— Я никогда не видел столько водоплавающей дичи! — заметил ван Миттен. — На этих болотах можно выстрелить наудачу, и ни крупицы свинца не будет потеряно зря!
Это замечание голландца не вызвало никаких споров. Господин Керабан охотником не был, а Ахмет думал совсем о другом.
Спор начался только по поводу стаи уток, которую упряжка вспугнула, когда она оставила побережье слева, чтобы двигаться по диагонали на восток.
218
Пеликаны — большие водоплавающие птицы, водятся в устьях рек, на морских берегах, отлично летают. Ловят рыбу, пряча ее в кожистый мешок под клювом.
219
Гагары — водоплавающие птицы, обитают в северных широтах. Какая-то оплошность автора, «поселившего» их в Крыму.
— Да их целая рота! — воскликнул ван Миттен. — И даже целый полк!
— Полк? Вы хотите сказать, армия? — ухмыльнулся Керабан, пожимая плечами.
— Честное слово, вы правы! — продолжал ван Миттен. — Здесь сто тысяч уток.
— Сто тысяч уток, — передразнил Керабан. — Скажите, двести тысяч!
— О! Двести тысяч!
— Я сказал бы, даже триста тысяч, ван Миттен, и все еще был бы далек от истины.
— Вы правы, друг Керабан, — благоразумно ответил голландец, не желая вынуждать своего спутника дойти до миллиона.
Но в общем прав был все-таки он. Сто тысяч уток — это грандиозная вереница. Но в том фантастическом облаке из птиц, которое отбрасывало огромную тень на бухту, развертываясь против солнца, их было никак не меньше.
Погода радовала, дорога оказалась вполне проходимой. Упряжка быстро продвигалась, и лошади на станциях не заставляли себя ждать. Не было больше господина Саффара, досаждавшего нашим путешественникам столь долго.
Само собой разумеется, что всю надвигавшуюся
Однако к вечеру, в час ужина, путешественники остановились перед станцией, которая одновременно была и гостиницей. Они не слишком хорошо представляли себе, как обстоит дело с провизией на кавказском берегу и легко ли будет там найти пищу. Поэтому осторожность требовала экономить запасы, сделанные в Керчи.
Гостиница была посредственной, но еды в ней хватало. На это нельзя было жаловаться.
Одна только характерная деталь; хозяин то ли по природной недоверчивости, то ли в силу местного обычая хотел, чтобы все оплачивалось по мере потребления.
Так, когда он принес хлеб, то сказал:
— Это десять копеек.
И Ахмет дал ему десять копеек.
А когда были поданы яйца:
— Это двадцать четыре копейки.
И Ахмет должен был заплатить запрошенные двадцать четыре копейки.
За квас — столько-то! За уток — столько! За соль — да, за соль! — столько!
И Ахмет опять покорялся.
Лишь за скатерть, салфетки да скамейки нужно было платить отдельно и заранее. И так со всем: даже с ножами, стаканами, ложками, вилками, тарелками.
Понятно, что это быстро привело господина Керабана в раздражение. Кончилось тем, что он купил для ужина оптом разную необходимую утварь и не удержался при этом от упреков, которые, впрочем, хозяин гостиницы принял с бесстрастностью, сделавшей бы честь и ван Миттену.
Затем, когда с едой было покончено, Керабан сам превратился в торговца, а хозяин — в покупателя собственной утвари, но за полцены.
— Счастье еще, что он не заставляет платить за пищеварение! — съязвил господин Керабан. — Что за человек! Он достоин быть министром финансов Оттоманской империи! Такой сумел бы обложить налогом каждый взмах веслом на каиках Босфора!
Поужинали, однако, вполне прилично, и это было самым важным, как заметил Бруно. В дорогу путешественники отправились уже в наступившей ночи, темной и безлунной.
Это очень своеобразное впечатление, не лишенное, впрочем, очарования — чувствовать себя уносимым непрерывно рысью упряжки в глубокую темноту. Посреди неизвестной страны, где деревни очень удалены друг от друга, редкие хутора разбросаны по степи на больших расстояниях, вскоре теряется представление о времени. Бубенчики лошадей, неровный стук копыт по земле, скрип колес на песчаной почве, их дребезжание по колеям, изрытым частыми дождями, щелканье бича ямщика… Добавьте к этому свет фонарей, теряющийся во мраке, когда дорога ровная, или цепляющийся за деревья, каменные глыбы и указательные столбы на насыпях у дороги, — и все это вместе составит ансамбль из разных шумов и быстрых видений, к которым лишь немногие путешественники равнодушны. Ты слышишь шумы, видишь ряд мимолетных картин — но все это несколько нереально.
Господин Керабан и его спутники тоже не могли избежать этого ощущения, интенсивность которого временами очень сильна. Сквозь стекла передней кабины они видели, сквозь полудрему, большие тени от упряжки, причудливые, несоразмерные, движущиеся вперед по неясно освещенной дороге.
Было около одиннадцати часов вечера, когда странный звук вывел их из полусонного состояния. Это было нечто вроде свиста, сравнимого с тем, который издает сельтерская вода, вырываясь из бутылки, но в десять раз сильнее. Можно было подумать, что из какого-то котла рвется по трубе сжатый пар.