Упрямый классик. Собрание стихотворений (1889–1934)

Шестаков Дмитрий Петрович

Выпущенная тиражом 300 экземпляров, книга со временем стала редкостью. Когда Шестаков лишился последнего авторского экземпляра, Перцов в декабре 1931 г. подарил ему свой с надписью «Многоуважаемому автору на добрую память от неизменного поклонника П. П.» (цит по письму П. Д. Шестакова Л. К. Долгополову от 4 января 1970 г.). Дмитрий Петрович ответил стихотворением «Моему издателю»:

С сладостной думой любви и дружбы сейчас принимаю Старую книжку мою ж снова из дружеских рук. Сколько тепла и забот и мысли прилежной здесь чую, — В этой семье молодой Божиих птичек моих. Точно из темных гробов, над целой утраченной жизнью В крупных жемчужинах слез поздние розы встают.

К сожалению, местонахождение книги, хранившейся у сына поэта, неизвестно. Неизвестно и местонахождение экземпляра, подаренного С. П. Шестакову с надписью «Дорогому брату и собрату»: он находился у П. Д. Шестакова и был подарен им Долгополову (у которого

его видел пишущий эти строки), но пропал после кончины последнего.

На фоне поэтических новинок 1900 г. – «Иллюзий» Фофанова, «Тишины» Бальмонта и «Tertia vigilia» Брюсова – «Стихотворения» Шестакова потерялись, хотя о них с похвалой отозвался Владимир Соловьев в письме к автору: «Очень тронут Вашим напоминанием о Фете. Веяние его почудилось мне и в Ваших стихах, которые проглотил с отрадою». Шестаков посвятил Соловьеву два стихотворения: одно, видимо, послал вместе с книжкой, другое стало откликом на его безвременную кончину полгода спустя. Единственная опубликованная рецензия на сборник принадлежала самому издателю, приличия ради укрывшемуся за «прозрачным» псевдонимом «П. Казанский» [10] .

10

Литературное приложение к «Торгово-промышленной газете». 1900, № 1.21 января.

В 1900-е годы, живя в Константинополе и Варшаве, Дмитрий Петрович продолжал печататься в столицах и на родине – от либерального приложения к газете «Слово» (при посредничестве Перцова) до право-консервативного (по мнению некоторых современников, «черносотенного») «Казанского телеграфа», не оказывая влияния на их редакционную политику. По возвращении в Казань поэтическая активность пошла на убыль: он отдавал в печать старые тексты, зачастую подписывая их инициалами «Д. Ш.», и не участвовал в литературной жизни города [11] . С 1914 г. Шестаков перестал писать стихи на целое десятилетие – то самое, на которое приходятся едва ли не самые трагические события русской истории XX века. О его отношении к политическим реалиям мы почти ничего не знаем, а в поэзии они вообще не отразились.

11

Благодарю А. В. Бурлешина за разъяснения относительно литературной жизни Казани.

Переезд во Владивосток к сыну и восхищение красотой природы Приморья, где Дмитрий Петрович решил остаться, вызвали новый творческий взлет. В конце 1931 г. Петра Дмитриевича перевели в Москву. Отец уехал из Владивостока 26 ноября и, прогостив месяц в столице у сына, вернулся в Казань. В Москве он встречался с Перцовым, который как раз заканчивал книгу мемуаров. Память о прошлом навеяла несколько посвященных ему стихотворений, включая «Автору “Венеции”»:

Как живо мне напомнил ты Мою «Венецию Востока» У самой голубой черты В лазурный край волны глубокой. Хоть нет там пьяццы и гондол, Но так свежо, но так просторно Дрожат лучи, смеется дол, И море ропщет непокорно.

Имеется в виду книга Петра Петровича «Венеция» (СПб., 1905), переизданная под заглавием «Венеция и венецианская живопись» (М., 1912). По выходу поэт получил оба издания с дарственными надписями: «Милому Дмитрию Петровичу Шестакову от старинного приятеля. Автор. 1906 30/I Спб.» (собрание А. Л. Соболева); «Дорогому Дмитрию Петровичу Шестакову на память о друге-авторе. Москва. 1913 г. 30/I». Вспоминая друга в мемуарах (где был воспроизведен и его портрет), Перцов сообщил, что «на вечерней заре последовал новый расцвет его дарования». Эти строки были опубликованы в 1933 г., при жизни поэта, но ни до того, ни после, вплоть до 1970 г., ни одно из поздних стихотворений Шестакова не появилось в печати.

По возвращении в Казань «лирический поток» не иссякал до лета 1934 г. (последнее из известных стихотворений датировано 16 декабря 1934 г.). Осенью 1933 г. Дмитрий Петрович подвел итог написанного «на вечерней заре», составив рукописный сборник «Inedita» («Неизданное»), который отправил лучшему другу с надписью: «”Там хорошо, где нас нет”. Первому и самому дорогому читателю Петру Петровичу Перцову от автора». Тексты из этой тетради, использованные адресатом при составлении «изборника», впервые вводятся в научный оборот в настоящем издании в качестве последней авторской воли.

Сохранившиеся письма свидетельствуют, что это была не первая в «закатные» годы попытка Шестакова собрать свои стихотворения. 21 марта 1930 г. он писал Перцову: «Вы спрашиваете о сборнике. Он уже несколько дней, как готов и сегодня уезжает к Вам в первых двух экземплярах», – однако в архиве адресата цельной рукописи не сохранилось, а лишь разрозненные листы автографов и машинописи. Письмо от 8 июня свидетельствует, что Перцов оценил присланное, высказавшись по поводу как вошедшего, так и не вошедшего в сборник:

«Замечания Ваши в большинстве принимаю, однако с некоторыми оговорками. Хронологического расположения стихов у меня нет, потому что время сочинения обозначено только для немногих стихотворений. И что бы Вам вперед указать для сборника желательность возможно хронологического порядка. А без этого я знал близкий пример распределения стихов именно по рубрикам в моем первом сборнике издателем П. П. Перцовым. Я сам заметил при составлении нового сборника его скучную монотонность, но не умел догадаться, почему таковая получилась. Многие из опущенных стихотворений я не внес в сборник потому, что был уверен почему-то,

что они Вами не одобрены. Обычно я ставил на одобренном Вами стихотворении цензурную пометку «Перц.», но каюсь, не проводил этой меры систематически; иногда то же «Перц.» обозначало лишь лицо, которому посланы стихи. Отселе вдвойне и втройне досадная путаница и проволочка. <…> Я предполагаю именно, что некоторые из не вошедших в сборник стихотворений при первом чтении Вам не так понравились, или Вы употребили о них фигуру умолчания. Тогда по обычному правилу я и не внес их в сборник. Так могло не войти в него стих. «На бревне», которое мне самому и нравилось, и продолжает нравиться. Не помню также, чтобы Вы одобрили какие-либо позднейшие гекзаметры. А пожалуй, здесь могли иметь место и какие-нибудь шалости почты. Наконец, стихотворения «На склоне дня», «И в зиму также небо сине», «Фатум» (или Жребий) не попали в сборник по той причине, что, пока я переписывал стихи для сборника, эти три я только впервые посылал Вам и естественно не знал впечатления, которое они на Вас произведут. Словом, все погрешности будут исправлены, и дополнение к сборнику поедет догонять настоящее письмо спустя несколько дней. Я согласен и на извержение из сборника семи недостойных царствия небесного, тем более, что они будут заменены 17ю новыми номерами, что доведет полное число стихотворений до 70 штук. Отдельные поправки правильны. XII последний стих «победа света всё полней», так предполагалось и раньше. XV может быть «взамен беспечной неги»?» [12] .

12

РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. ЛЛ. 41,43–45. Сообщено В. А. Резвым.

Я привел этот пространный фрагмент чтобы показать, с каким вниманием и доверием Дмитрий Петрович относился к советам и мнению человека, сыгравшего особую роль в его поэтической деятельности. Поэтому мы решили положить в основу композиции настоящего издания два составленных Перцовым сборника – прижизненный и посмертный, – но в ряде случаев устранили его правку из текстов, если нет оснований полагать, что автор принял ее.

«Неизвестный Шестаков», впервые в полном объеме представляемый читателю, достоин внимания по многим причинам. Помимо литературных достоинств, стихи и личность их автора представляют интерес в историческом и культурном контексте эпохи. Ученик Фета и последователь Фофанова, он как будто прошел мимо символизма (влияние которого, может быть, заметно в его стихах 1900-х годов, но никак не 1920–1930-х годов), не говоря уже об акмеизме, футуризме и прочих «измах», и совершенно проигнорировал «будни советской недели». Полная «выключенность» из литературного процесса этих лет приводила к курьезным ситуациям. Работая в начале 1970-х годов над статьей о Дмитрии Петровиче для «Краткой литературной энциклопедии», Долгополов определил его, в соответствии с дефинициями, принятыми в энциклопедических изданиях, как «русского поэта». И получил следующий ответ из редакции: «При тех временных и географических границах, в которых жил Шестаков, мы должны указать в дефиниции, что он «рус. сов. поэт» (выделено в оригинале. – В. М.). Мы не даем такой дефиниции только в исключительных случаях – при особом отношении к советской власти. Поскольку я не могу судить, как было в данном конкретном случае, прошу Вас дать необходимые пояснения в тексте» (письмо М. Н. Хитрова Л. К. Долгополову от 4 января 1973 г.). Называть Шестакова, не напечатавшего ни одного стихотворения при советской власти, «русским советским поэтом» было бы странно, но определить литератора, жившего и писавшего (пусть «в стол») при этой власти целых двадцать лет, никаким иным образом не дозволялось, если он не был «явным врагом» вроде Гумилева или Замятина. Впрочем тот же Замятин и по характеру своего творчества, и, главное, по месту в литературной жизни, вне всякого сомнения, был писателем несравненно более «советским», нежели Шестаков, который в итоге так и остался в энциклопедии «русским поэтом». Однако, его стихи, писавшиеся в эпоху, «когда стал стих сложней, чем танк», по ироничному замечанию Игоря Северянина, не кажутся анахронизмом.

Неприятие новаций сделало Шестакова маргиналом в литературном процессе, но доказало жизнеспособность традиционных поэтических форм XIX века – в первую очередь, лирического фрагмента – в разработке которых ему принадлежит видное место. Его поэзия ориентирована прежде всего на Фета и Тютчева, но Тютчева еще не перетолкованного символистами. В раннем творчестве влияние Фета определило восторженное по настроению, но несколько приглушенное по силе выражения любование природой и отказ от гражданских, урбанистических и прочих «нелирических» мотивов. В поздних стихах – еще и своеобразный пантеизм, приятие окружающего природного (не социального!) мира и слияние с ним, ощущение гармонии, душевной молодости и радости жизни, скорректированное «философической грустью» по поводу возраста и недугов. «Хвала богам – покровителям муз – я еще дышу и пишу после летней встряски, вернувшись в золотой сейчас и солнечный – после тоже некоторой ненастной «встряски» Владивосток, – сообщал Шестаков Перцову 6 октября 1930 г. – <…> Уповаю также – теперь, когда болезни – более или менее прочно – выпустили меня более или менее целым из-под своей жуткой власти, – солнце и ясные дни здешней хотя бы поздней осени возьмут свое и подскажут мне один-другой удачный стих в дополнение к прежним избранникам. А в этом отношении я шибко алчен, и чем старше становлюсь – всё ненасытней делаюсь и ненасытней: надо же пользоваться по мере сил немногими остающимися ясными, да и вообще-то днями: «Парки счет ведут им строгой», и не хочется пропустить ни одного без отметки» [13] .

13

РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 52. Сообщено В. А. Резвым.