Ураган. Последние юнкера
Шрифт:
Правда, на следующий день перед строем он всегда извинялся перед «господами прапорщиками» за свою ругань.
Кто из бывших юнкеров не прощал полковнику этой брани: ведь это и была для нас всех настоящая школа, а не та, что мы проходили в классах училища или на Дудергофских полях...
«Журавель» переходил и на своего же брата-юнкера:
Всем известно, что разведка Вперед ходит очень редко...
Этот «Журавель» был посвящен начальнику батарейной разведки портупей-юнкеру Березовскому. Березовского послали однажды поздно вечером вперед, искать для батареи квартиры. Однако по дороге вперед он крепко заснул и лошадь привезла его в самый хвост колонны. Так и родилась песня про разведку.
Особые куплеты были посвящены складной деревянной башне,
Скоро ль эту «холобуду»
На дрова рубить я буду...
Доставалось у нас и молодому капитану Гренадерской артиллерии Михно, взятому в нашу батарею уже после Первого похода.
Капитана прозвали «Старый гренадер» и подсмеивались над его долговязостью, рыжей бородкой-клинышком и всегдашним аппетитом. Привыкнув к артиллерийским боям Великой войны, с блиндажами и телефонами, «Старый гренадер» первое время под близким пулеметным огнем бледнел и даже несколько раз «драпал». Но вскоре он стал настоящим «марковцем», не кичился своим гренадерским «происхождением», часто шел вперед, пренебрегая опасностью.
Среди юнкеров были юноши, увлекающиеся самыми разными вещами: юнкер Баянов, например, изучал в походе французский язык и таскал с собой французскую книжку о царице Клеопатре. Эта книжка, лежавшая иногда на зарядном ящике, разлеталась на рыси отдельными листочками по степи, и Баянов бегал, собирая листки драгоценной книжки... Я потом уже понял, что в этой французской книжке Баянов находил какую-то внутреннюю силу легче переносить тяжелую обстановку переходов и боев в степях Кубани. Древний Египет... красавица царица Клеопатра... дворцы, пальмы и Нил... наконец, французский язык... Все это — спасительный контраст с окружающим. Среди юнкеров, огрубевших, оборванных, небритых походников, забывших интеллигентное общество, родных и семьи, живущих уже совсем иными, иногда звериными, понятиями, — «угробить», «дать дуба» стали понятиями привычными, почти ежедневными; «пожрать» — было для некоторых выше многих идеалов.
Когда граната валила с ног какого-нибудь юнкера и не разрывалась в мягком черноземе, а юнкер поднимался, отделавшись лишь испугом и контузией, ему иные бодро кричали: «Первый звонок!»
Бывшие юнкера Михайловского и Константинов- ского училищ и в армии оставались различными по характеру и по своему прошлому. Например, юнкер Рага из балтийских баронов: средних лет, бросил в Ревеле свою семью, спокойную, материально обеспеченную жизнь и делил с нами боевую страду. Идейная сила, выдержка и хладнокровие этого человека были изумительны. Он с некоторым акцентом говорил по- русски и часто применял слова «что ли». Про него говорили, что если его когда-нибудь опрокинет граната, то он поднимется и спокойно скажет: «Это тротиловая, Обуховского завода, что ли?» Как сильный человек, он всегда работал у орудия «правильным», но весьма мало понимал в стрельбе. Он был юнкером Константиновского училища последнего, 12-го, курса и не успел пройти стрельбу. Когда батарея развернулась в Артиллерийскую генерала Маркова бригаду и бывшие юнкера стали офицерами, почти все на командных должностях, то поручику Рага не могли дать никакой должности из-за его полной неспособности к военному делу. Он числился во взводе вновь сформированной в Курске 6-й батареи ящичным вожатым, но никогда не садился на лошадь, а шел пешком, как какой-то турист,
Рага и погиб из-за своего пренебрежения лошадью: при отступлении перед селом Алексеево-Леоново Марковская дивизия была заведена полковником Генштаба Биттенбиндером, временно командовавшим ею, в большое село, лежащее в лощине, и была там, как в мышеловке, атакована со всех сторон и почти вся уничтожена конной армией Буденного. Лошадь же поручика Рага была привязана к какому-то зарядному ящику, и он не смог ее найти и ускакать от сабель буденновцев.
Поручик Жилин, из кадет Первого корпуса в Петербурге, всегда шалил и смеялся. Как молодой чертенок, он иногда убегал от батареи вперед в пехотную цепь, чтобы участвовать в атаке. Он никогда не терял оптимизма и юмора.
Другим любителем пехотных атак был бывший ташкентский кадет Плотников, по прозвищу Факир (он любил лежать на солнце, стал бронзовым и поэтому получил кличку Факир). Факир был начальником Второго орудия в моем взводе. Во время тяжелого боя в направлении на Елец мы были окружены в лесах и прижаты к реке Сосне. Факир скакал по отступавшей цепи и принял командование над ротой, потерявшей командира. Он сумел повернуть роту и повел ее в контратаку в штыки. В этой отчаянной геройской атаке он и был убит.
Большинство бывших юнкеров были молодые идеалисты, преданные идее верности и защиты Родины, отдавшие свое личное благополучие во имя борьбы с большевизмом.
Юнкера не из кадетов: Фишер, веселый маленький Кузьмин, по кличке Козерог, Андрей Соломон — сын миллионера из Баку, москвичи — Хартулари, Мартыненко и Манков, в совершенстве владевший английским языком, похожий на англичанина, с трубкой в зубах, хладнокровный и спокойно-храбрый. Он несколько раз убегал на фронт в батарею из ставки генерала Деникина, где его пытались задержать и использовать как переводчика при английской военной миссии. Все они были хорошие товарищи, хоть и не столь блестящие строевики, как кадеты. Лихой, красивый портупей-юнкер Слонимский не снимал своих «Савельевских шпор» и синего башлыка ни при каких обстоятельствах, находил время танцевать мазурку от Ростова до Курска и Орла и был всегда вовремя на линии огня батареи. В каждом городе был у него мимолетный роман, правда всегда ограничивавшийся поцелуями при луне. Уже на другой день он не вспоминал ни прекрасных глаз, ни поцелуев, а скакал впереди своего орудия, — издалека был виден его синий развевающийся башлык.
После возвращения на Дон мы отдохнули в станице Егорлыцкой и некоторые юнкера «словчили» в отпуск в Новочеркасск. Мне также удалось «словчить», и после того как станичный парикмахер полчаса снимал с меня совершенно тупой бритвой юношеский пух, я начал собираться в дорогу: у одного товарища одолжил гимнастерку, у другого — штаны.
Трудно передать впечатление, произведенное на нас, отпускников, Новочеркасском. Город изменился до неузнаваемости: не было и следа революции, — расхляс- танных шинелей, наглых лиц, лузги на улицах. Казаки были подтянуты, улицы чистые, магазины полны продуктов. Красивые смугловатые девушки-казачки гуляли по городу, часто в сопровождении юнкеров Атаманского училища, одетых как в мирное время, а то и в сопровождении наших добровольческих офицеров. Генерал Марков и часть Офицерского полка отдыхали в Новочеркасске. Генерал ходил по улицам все в той же доходной папахе и с той же нагайкой в руке. Он часто останавливал на улице офицеров, не принадлежащих ни к новой Донской, ни к Добровольческой армиям, и тут же, на улице, учинял им суровый допрос.
В городском саду по вечерам гремела музыка... Была открыта оперетка. По темным аллеям городского парка бродила веселая молодежь.
Над городом возвышался памятник атаману Платову, а под ним стояло орудие, приспособленное для стрельбы по самолетам. Казачий фронт был сравнительно недалеко от города, и, когда ветер дул с севера, иногда со стороны Александра- Грушевска доносилась глухая канонада, но на это никто не обращал внимания. Дон упивался своей победой и свободой, мы, добровольцы, радовались концу тяжелого «Ледяного похода» и победному возвращению на Дон.