Ураган
Шрифт:
— И вправду разжалобил нас, дураков! Как ему можно верить? Такой же злодей, как и другие! — воскликнула Дасаоцза.
— Верно, дочка! — поддержал ее старик Тянь. — Надо ему отомстить за отца нашего председателя Го!
— Постой, старина Тянь! — прервал Го Цюань-хай. — Дело не только в моем отце. Это я так, для примера сказал. Дело в том, что помещик Ду многим людям зло причинил. Он только и думал, как бы нам навредить!
— Я вам, бестолковые, всегда объяснял… — вмешался возчик Сунь, — что все помещики — гады. А помещик Ду (это очень правильно сказал председатель Го!)
— Я слыхала от товарища Бай Юй-шаня, — заговорила Дасаоцза (с тех пор как Бай Юй-шань стал лицом официальным, она уже не называла его больше мужем или «хозяином»), — что Ду только лицом святоша, а в сердце у него такая же пакость, какая была и у Хань Лао-лю. Как-то раз Бай Юй-шань пошел к нему занять денег, а он под восемь процентов и то не дал… Тогда Бай Юй-шань…
— Ладно, Дасаоцза… — остановил ее Го Цюань-хай. — О дурных делах помещиков долго рассказывать. Мы сейчас не судить его пришли, а за имуществом, которое он награбил да еще и припрятал. Ты не бойся, Добряк, — обратился он к помещику, — мы тебе ничего не сделаем. Ты только скажи, куда спрятал ценности!
— Помещики — такая сволочь, что если их не бить, все равно ничего тебе не скажут, — возмутился милиционер и принялся засучивать рукава. — Давайте-ка отдубасим его как следует.
Го Цюань-хай схватил его за руку:
— Ты что? Бить не смей! Коммунистическая партия запрещает всякое самоуправство. Ду Шань-фа, ты должен добровольно сказать нам: где спрятал ценности?
Добряк Ду, вообразив, что Го Цюань-хай стал на его сторону, повеселел и умильным голосом начал:
— Я всегда говорил, что наш председатель Го…
— Какой он твой председатель! — оборвал помещика старик Сунь. — Он председатель у бедняков и батраков!
Помещик заискивающе улыбнулся:
— Я не сказал мой… сказал наш… А все мое имущество вот здесь в сундуке и шкафу. Клянусь вам, что больше ничего нет…
Го Цюань-хай выбил трубку и усмехнулся:
— Больше тысячи шанов земли и ничего нет? Кого ты обманывать собрался?
— Ведь я два раза отдавал…
— Что ты там отдавал! — прикрикнул на него возчик. — В первый раз — полудохлую клячу да три уздечки, и то тебя силой заставили! А во второй раз, когда здесь Чжан Фу-ин хозяйничал, ты отдал пару рваных одеял. На этом все и кончилось. А золото и серебро припрятал. Что у тебя есть, мы все хорошо знаем! Ты думаешь, для чего нам даны глаза?..
— Если не скажешь, — проговорил с расстановкой Го Цюань-хай, — бить тебя не станем, но в кутузку посадим.
— Вот правильно! — обрадовался такому решению старик Сунь. — Свяжем и посадим. Пусть посидит несколько дней, а потом потолкуем с ним.
Милиционер снял с пояса веревку.
Семья помещика сразу подняла вой. Добряк Ду оглянулся на них, вытер потную
— Не ревите вы! Как начнете реветь, у меня прямо сердце разрывается.
— А когда мы на тебя работали и пот наш со слезами мешался, у тебя сердце не разрывалось? — грозно спросил милиционер.
— Да-да! — вмешался возчик. — Вот я, например, уезжал с первыми петухами, а возвращался, когда уже лампу зажигали. А вернешься, все равно покоя нет: то дрова руби, то лошадей корми, то воду таскай. Заболеешь, так у тебя чашки рисового отвара не допросишься. Только и слышишь: раз заболел, значит так суждено. Вот и тебе теперь тоже суждено!
— Чего с ним разговаривать? — разозлился У Цзя-фу и изо всей силы толкнул помещика в спину. — Отправляйся в кутузку.
— Не надо в кутузку. Я скажу, я все скажу…
— Тише! — закричали люди. — Послушаем, что он скажет!
Стало так тихо, что слышно было, как за окном чирикали воробьи.
Ду вздохнул, поглядел в окно и направился к южному кану. Не сводя глаз с помещика, люди расступились, освобождая ему дорогу. Помещик присел и замер в позе буддийского созерцателя. Все напряженно ждали, затаив дыхание.
— Что я вам скажу? — заговорил наконец помещик. — У меня в самом деле ничего нет.
Неудержимый гнев овладел крестьянами.
— Вставай, собака! — крикнул У Цзя-фу. — Не разрешаем тебе сидеть!
Помещика стащили с кана.
— Надавать бы тебе как следует, сразу бы заговорил, — вышел из себя милиционер и погрозил помещику винтовкой.
На южном кане вновь раздался вой.
— Ведь никто его не бьет! Чего вас разбирает? — обернулся к женщинам Го Цюань-хай и вышел в соседнюю комнату.
— Пусть хоть потонут в слезах, а долги нам заплати, — сказал старик Сунь.
Добряк Ду молитвенно сложил на груди руки:
— Соседи! Есть у нас изречение: «Если не уважаете рыбу, уважайте хоть воду, если не почитаете золотой лик Будды, то почитайте хоть самого Будду», — помилосердствуйте хоть ради него! — Он набожно поклонился идолу, стоявшему на красном комоде.
Это была бронзовая фигура Будды Матреи, толстого уродливого божества с выпяченным голым брюхом и смеющимся лицом, — символ довольства и блаженства.
Взглянув на изображение Будды, возчик вспомнил один из печальных случаев своей жизни.
Как-то зимой, в пургу, в конюшне Добряка Ду ожеребилась кобылица. Был такой мороз, что не успели жеребенка внести в комнату, как он околел. Помещик обвинил в происшедшем Суня, служившего в ту пору у него конюхом, и в наказание заставил старика стать перед этим Буддой на колени и замаливать свой грех.
После того как Сунь отстоял полдня, Добряк Ду подошел и укоризненно покачал головой:
— Ты убил жеребенка и этим очень огорчил Будду. Скажи: что с тобой сделать?
— Что решишь, то и ладно, — покорно поднял на помещика глаза возчик.
— Нет, ты должен сам сказать.
— Согласен купить курительных свечей и отбить столько поклонов, сколько прикажешь…
— Тогда еще стой, подлец!
Старик Сунь простоял перед Буддой до вечера. Наконец помещик подошел опять и, заложив руки за спину, спросил: