Урод
Шрифт:
— Даже не смей думать об этом, — гаркнула на Элину Катерина, чуть ли не прижимая ее к стене.
— О чем? И что, мы в Океании находимся? У нас карают за мыслепреступления?
— Слушай меня внимательно, Стриженова. Ты находишься в этой клинике только потому, что я так хочу. Только потому, что мне тебя жалко. Поэтому не играй с огнем моих переменчивых чувств, а то сгоришь.
— Катя, я понимаю, что ты вечно злая и раздраженная. Но по каким причинам ты отстраняешь меня от работы?
— Он мой, — только и ответила та.
— Кто? Этот индюк напыщенный? Этот Дима с почти полной потерей памяти
— А что это ты так распаляешься в его адрес? Зацепил отсутствием совести?
Элина лишь усмехнулась. Вот абсурд. Делить шкуру неубитого медведя. Да еще и не самую качественную шкуру.
— Нет уж, уволь меня из этого любовного спектакля. Такие, как он, не мой типаж.
Стрельцова окинула ее презрительным взглядом и, наклонившись, прошептала:
— Уверена, что уродины тоже не его типаж.
На этих словах она быстро отстранилась от соперницы, каковой Элина себя не считала, и скрылась в палате. А Эля дошла шатающейся походкой до автомата с кофе и заказала себе один эспрессо.
«К тому же я замужем», — добавила про себя то, что не успела сказать Кате, и устало опустилась на скамейку.
Руки, сжимавшие горячий стаканчик, дрожали. Все в ее жизни такое — ненастоящее. Бумажные стаканчики с кофе вместо нормальных чашек, ведь никогда времени нет выпить кофе в спокойной обстановке. Клятва Гиппократа зовет, хоть ее уже и изваляли в грязи этой больницы, как только могли. Картонная аппликация вместо жизни, а на ней – муж, которого видеть не хочется даже в сильно нетрезвом виде; пациенты типа Дмитрия, которые считают своим долгом изгаляться над несчастной медсестрой только потому, что она не соответствует их меркам красоты; собственное лицо из гофрированной бумаги, наклеенное кривым куском на полотно.
Слезинка не удержалась и прочертила ровную линию на щеке. Элина коснулась скулы и стерла влажные разводы. Поднесла палец к свету и увидела то, что и ожидала: жирный слой плотного аптечного тонального крема. Только три слоя алебастрового тона могут позволить ей выйти на улицу.
— Ненавижу, — всхлипнула она и поднесла стаканчик кофе совсем близко к лицу, чтобы скрыть слезы.
Эта неблагодарная работа отняла у нее все. А ей не хватило силы духа встать после падения и пойти дальше: ноги слишком глубоко увязли в этой трясине нелюбви к себе и отчаяния. Всегда делать шаг вперед — это обязанность живых и тех, кто хочет жить. Ведь жизнь и время никогда не поворачивают вспять, а значит, и мы не должны.
Элина выбросила стаканчик, ощущая в руках остаточное тепло кофе, единственное гревшее ее, и совершенно не отождествляя себя с живыми, вернулась к работе. Ночная смена. Отлично, домой не нужно идти.
Глава третья
Он многое давал мне, а я — ему. Он мне деньги, я ему — эрекцию.
Джон Апдайк «Иствикские вдовы»
Берлинская лазурь распевала нетленные песни, кружась нотами вечера, наступающего на пятки солнечного дня. Римма прижалась к Туманову, который неотрывно следил за матчем на плазменном экране. Мужское и женское. Его взгляд ни на секунду не отрывается
— Как прошел твой день, милый? — прошептала девушка и поцеловала его за ушком. — Все удалось, что задумывал?
— Разве бывает иначе, Риммуль? — на автомате откликнулся Дмитрий, больше увлеченный происходящим на поле, нежели поцелуями в шею, которые сыпались на него отчаянным градом. — У нас с Алексом всегда все получается.
— А без Алекса тебе что-то удается? Без него ты хоть что-то можешь?
Эта ее реплика, словно кинутый в лицо булыжник, не могла остаться без внимания. Отложив пульт, Туманов развернулся к Римме. На ее лице призраком скользнула тень страха, но она вся подобралась, чтобы он видел, что она не его куколка с заводным ключиком сзади.
— Поясни свои слова, дорогая. Но поясни так, чтобы я зря не размазывал твое самолюбие по полу следующие пять минут, — голос мужчины звучал настолько твердо, что, казалось, пол под его ногами вибрировал.
Римма сглотнула. Видимо, когда мужчине нужен от тебя только секс, твое самолюбие для него не больше, чем жвачка, которую можно размазать по полу.
— Я просто хотела сказать… Ты все время с ним. Я ревную.
— Мы с Алексом выросли вместе. Он — моя тень. Причем, не вторая, а первая. Мы мыслим одинаково, хотим одного и того же.
— Может, и так, но постоянной пассии у него до сих пор нет. А у тебя есть.
— Почему нет? А Алиса?
— Все знают, что она рогами цепляется за потолок в их доме. Какая же это тогда девушка? Смахивает на резиновый коврик у порога.
Его взгляд всегда смотрел больше, чем сквозь нее, больше, чем прожигая и больше, чем выворачивая наизнанку. Этот мужчина умел сказать самые важные слова, не открывая рта. И сейчас глаза Туманова проникали в каждую ее клеточку перламутровыми клубами ночи, вились в ней дымящимся пламенем. Он точно раздевал ее до костей для последующей разделки на мясной доске.
— Возможно, у них есть договоренность на этот счет, — в конце концов, пожал плечами он.
— Договоренность? Вы что, все в этой жизни меряете контрактами? Поставил подпись — и можно изменять? Может, и отдельный пункт про сифилис есть?
Дмитрий, не выносивший долгих бесед с Риммой и уже решивший вернуться к футболу, резко крутанул голову в ее сторону. Что за чушь она несет? И с чего вдруг им говорить о похотливом кобеле Алексе? Неужто копает подземные траншеи, чтобы подобраться с этой темой к нему?
— При чем тут сифилис?
— Ну он же обязательно притащит своей «любимой», — кривлялась девушка, — какую-нибудь заразу.
— Римма, что ты хочешь от меня? Думаешь, я все повторяю за Алексом? Даже с теми же шлюшками мотаюсь?
— Ах, ты с другими!
Вокруг Туманова уже плевались искрами завитки злости. Его аура, если и была когда-то светлой, точно почернела. Он-то думал, что с женщинами просто. Дом, машина, даже не одна, курорты, дорогие шмотки — и ее рот заклеен скотчем. Однако эти капризные игрушки собирают на каком-то некачественном заводе: они все равно требуют любви и внимания.