Уроки Джейн Остин. Как шесть романов научили меня дружить, любить и быть счастливым
Шрифт:
В конце концов Эмме все же удается понять, что в обычной повседневной жизни куда больше радости и сильных впечатлений, чем она могла себе вообразить; куда больше удовольствий и переживаний, чем во всех мечтах и планах, что она лелеяла. В них Эмма лишь воображала чувства, которые на самом деле поджидали ее в старой доброй повседневности. И как только Эмма осознала все это, она сразу поняла, за кого надо выходить замуж. Я же наконец понял, к чему вело меня повествование. Любовная линия присутствовала здесь с самых первых страниц, но она была надежно спрятана – так же, как и сюжет, тоже искусно замаскированный. Лишь в последний момент все части сюжетной головоломки встали на свои места, словно металлические стружки, притянутые магнитом.
Эмма научилась жить реальностью, и, читая об открытиях
Не то чтобы я совсем не принимал всерьез свои великие планы и амбиции – еще как принимал. А вот о чем я никогда не размышлял, так это о незначительных событиях, мимолетных ощущениях, из которых на самом деле состояла моя жизнь. Я вовсе не был Стивеном Дедалусом или Марлоу Конрада. Я был Эммой. И Джейн Фэрфакс. И мисс Бейтс. Не был я никаким мятежником, я был обычным дураком. Я не парил над толпой на недосягаемой высоте, а являлся частью этой толпы, простым человеком. Но, значит, я все-таки был личностью.
Всерьез задумавшись о себе, я впервые задумался и о мире вокруг. И поразился: до сих пор мне казалось, что я отношусь к нему так серьезно, так ответственно. Разве не я рассуждал о великих политических проблемах, социальной справедливости и светлом будущем? Разве не я часами спорил с друзьями, решая, как все должно быть устроено? Но все, о чем мы говорили, существовало лишь на словах и заключало не больше подлинных чувств, чем проекты Эммы по устройству чужих браков. Остин же научила меня серьезно относиться к своим словам; благодаря ей я понял, что такое настоящие моральные обязательства. Это когда ты берешь ответственность не за все мироздание, а лишь за небольшую его часть. То есть за самого себя.
Благодаря урокам «Эммы» моя жизнь обрела значимость, которой я раньше не ощущал. На меня снизошло озарение. Я вдруг оглянулся вокруг и увидел мир словно впервые: это был настоящий, реальный мир, а не набор каких-то отвлеченных понятий. Вода здесь и вправду мокрая, небо – действительно голубое, и иного мира нам не дано. Не случайно Вирджиния Вулф – самая проницательная читательница Джейн Остин – вкладывает в уста своего персонажа такие слова: «прожить хотя бы день – очень-очень опасное дело» [8] . Не потому, что жизнь опасна, а потому, что она быстротечна.
8
В. Вулф, «Миссис Дэллоуэй», пер. Е. Суриц.
Мои тогдашние представления о литературе, как и многие другие представления о самых разных вещах, не пережили наших с Джейн отношений. Возлагая цветы на алтарь модернизма, восхваляя его высокомерные позы и громкие заявления о собственной философской значимости, я верил, что истинная литература обязана быть запретной и доступной лишь немногим: полной аллюзий, которыми щеголяет их учение, напичканной образами и символами, которые надо скреплять, словно кусочки гигантской мозаики. Книга, если она чего-то стоит, должна содержать истины – невразумительные, как метафизика, и неоспоримые, как библейские цитаты; должна сулить знания о природе языка, личности или времени. Модернизм был высшим искусством для избранных и, вероятно, самым снобистским литературным течением всех времен. Неудивительно, что я презирал толпу: я научился этому у Элиота и Набокова, ведь каждая строка их произведений выражала пренебрежение к обычным людям. «Эмма» опровергала убеждение, что искусство непременно должно быть сложным, порицала отношение к обществу, которое проповедовал
Но как же быть с величайшим модернистским романом, книгой, сформировавшей меня как читателя, – «Улиссом» Джеймса Джойса? Любой филолог скажет вам, что «Улисс» также превозносит повседневность. Джойс стремился создать произведение, сравнимое по величию и размаху с шедеврами Гомера, Вергилия и Данте, вершинами западной литературы, но в центр событий он поместил не героическую фигуру Ахиллеса или Одиссея, а самого ничтожного человека, какого смог вообразить, – недотепу, рогоносца, нелюдимого неудачника, рекламного агента-еврея по имени Леопольд Блум. Эпическое великолепие романа заключается в символических лабиринтах, которые Джойс выстраивает вокруг него, начиная с заглавия. Незаметно для себя Блум становится Улиссом наших дней, а его путешествие по Дублину длиной в один день приравнивается к десятилетнему странствию среди богов и чудовищ, выпавшему на долю его прославленного предшественника.
Эта мысль волнует, кружит голову. Как и Остин, Джойс дает понять, что любая жизнь, включая твою, в каком-то смысле является подвигом. Но, в отличие от «Эммы», форма, в которой Джойс преподносит нам эту истину, не дает читателю возможности прозреть. Символика произведения слишком навязчива, а художественные эффекты излишне нарочиты, и в итоге тебе начинает казаться, что значимость фигуры Блума не имеет никакого отношения к самому Блуму, все дело в его создателе. Мантия героя дана Блуму напрокат; наше внимание сосредоточено не на его жизни, а на том, с каким непревзойденным мастерством ее преподносят. Фигура, притягивающая взгляд в истории Блума, – это Джойс, несравненный и необыкновенный. С этой точки зрения послание «Улисса» прямо противоположно посланию «Эммы». Обычная жизнь интересна только в изложении Джеймса Джойса, без него она мало что значит.
Между прочим, однажды мне пересказали теорию, согласно которой «Эмма» (по единодушному мнению критиков, лучшая книга Остин) была также задумана как нечто эпическое. Неоцененный вклад Остин в традицию, к которой век спустя столь громогласно присоединился Джойс. Например, сцена с пикником, где Эмма так низко пала с моральной точки зрения, должна была стать своеобразной версией нисхождения героя в преисподнюю, центральным эпизодом западного эпоса, и все остальное в том же духе. Тут, правда, надо иметь в виду, что теорию излагала поклонница Остин; при таком раскладе Джейн вставала в один ряд с высочайшими классиками. Но для меня подобные суждения противоречат всему, что Остин пыталась выразить, и даже умаляют ее достижения. Ни к чему гримировать романы Остин под эпические, чтобы оценить их по достоинству. Ей не обязательно выступать в высшей лиге. Ее скромная женская игра не менее хороша и величественна. Остин прославляла обычную жизнь по-своему – без претенциозности Джойса, без модернизма, исторических прототипов, целого арсенала эпических приемов. Она предложила нам взглянуть – если мы готовы всматриваться – на самые обычные дни, без всяких прикрас. Роману Остин не требуется снисхождение. Он очень личный и откровенный, и оправдания ему не нужны.
После встречи с Эммой Вудхаус во мне изменилось еще кое-что – мое отношение к другим людям. Впервые присмотревшись к себе, я вдруг увидел окружающих. Я стал замечать их, принимать их в расчет и не на шутку заинтересовался чужими ощущениями и переживаниями. Люди вдруг обрели глубину и яркость литературных персонажей, а их истории оказались занимательными, словно книги. Я почти научился сопереживать им во время разговора и замечал черты характера, которые они стремились мне показать. Все, что раньше едва просматривалось сквозь завесу скуки, вдруг стало четким и ясным. Все оказалось таким интересным, таким важным, каждая беседа могла привести к новому открытию. Из моих ушей будто вытащили затычки. Мир вдруг стал больше и просторнее, чем я мог себе представить, словно передо мной распахнул двери дом с тысячью комнат.