Уроки милосердия

Пиколт Джоди Линн

Мы садимся друг напротив друга, между нами шахматная доска с аккуратно расставленными для новой партии фигурками. Ева с пончиком ложится у его ног.

— Собаку заберете? — спрашивает он.

— Да.

Он кивает, складывает руки на коленях.

— Вы знаете… как?

Я киваю и лезу в рюкзак, который везла на спине, пока ехала сюда в темноте на велосипеде.

— Я должен кое в чем признаться, — говорит Джозеф. — Я обманул вас.

Мои руки замирают на «молнии».

— То, что я рассказал сегодня утром… не самое страшное мое преступление, — произносит он.

Я жду продолжения.

— После случившегося я разговаривал с братом. После расследования

мы с ним не общались, но однажды утром он пришел ко мне и сказал, что пора бежать. Я решил, что он знает что-то, чего не знаю я, поэтому послушался. Наступали союзники. Они освобождали узников лагерей. Повезло тем, кому удалось бежать, а не быть застреленным войсками союзников или растерзанным оставшимися заключенными. — Джозеф опускает глаза. — Мы шли несколько дней, пересекли границу Германии. В городах прятались в коллекторах, в деревнях — в сараях со скотом. Ели отбросы, лишь бы остаться в живых. Некоторые все еще нам сочувствовали, и как-то нам удалось достать фальшивые документы. Я сказал, что нужно уезжать из страны как можно скорее, но брат хотел вернуться домой, посмотреть, что там. — Нижняя губа его начинает дрожать. — Мы набрали кислых вишен — украли у одного крестьянина, который даже не заметит пропажи горстки урожая. Этим и поужинали. Пока ели — спорили о том, что делать дальше. И мой брат… Он начал задыхаться. Упал на землю, схватился за горло, посинел… Я, не отрываясь, смотрел на него. Но ничего не сделал. — Он проводит рукой по глазам, вытирая слезы. — Я понимал, что одному легче путешествовать. Понимал, что для меня он скорее балласт, чем помощник. Наверное, я знал об этом всю жизнь, — признается Джозеф. — Я совершил много поступков, которыми невозможно гордиться, но все во время войны. Тогда правила были другими. Я мог бы их оправдать, по крайней мере, найти им рациональное объяснение… Но этот поступок — совсем другое дело. Самое страшное преступление, которое я совершил, Сейдж, — я убил своего брата.

— Вы его не убивали, — поправляю я. — Просто решили не спасать.

— А разве это не одно и то же?

Как я могу уверить его в обратном, если сама в это не верю?

— Я давно говорил вам, что заслуживаю смерти. Теперь вы понимаете. Я — чудовище, животное. Я убил родного брата, свою плоть и кровь. И даже не это самое страшное. — Джозеф встречается со мной взглядом. — Самое страшное, — холодно добавляет он, — я жалею, что не сделал этого раньше.

Слушая его, я понимаю: что бы ни говорила Мэри, в чем бы ни уверял меня Лео, чего бы ни хотел Джозеф — в конечном итоге не я должна отпускать грехи. Я вспоминаю лежащую на больничной койке маму, которая прощает меня. Вспоминаю ту секунду, когда машина потеряла управление, когда я поняла, что авария неизбежна, но была не в силах ничего сделать.

И не важно, кто прощает тебя, если ты сам не можешь забыть.

По словам Лео, которые он произнес на прощание, именно я стану тем человеком, который всю жизнь будет оглядываться через плечо. С другой стороны, вот этого человека — который помогал убивать миллионы, который убил лучшую подругу моей бабушки, который держал в страхе многих, который видел, как у него на глазах задыхается собственный брат, — совесть не мучает.

По иронии судьбы я, которая всю жизнь активно отрицала любую религию, обратилась к библейскому правосудию: око за око, смерть за смерть. Я расстегиваю рюкзак и достаю одну идеальную булочку. У нее сверху такая же замысловатая корона, она так же присыпана сахаром, как и булочка, которую я испекла для бабушки. Но в этой не шоколад с корицей.

Джозеф берет ее

у меня из рук.

— Спасибо, — благодарит он, и на глаза у него наворачиваются слезы.

Он с надеждой ждет.

— Ешьте, — велю я.

Он разламывает булочку, и я вижу крапинки аконита, который мелко порубила и смешала с тестом.

Джозеф отламывает четверть булочки, кладет ее в рот. Пережевывает и глотает, пережевывает и глотает. Пока от булочки не остается ни крошки.

Я обращаю внимание на его дыхание: оно становится тяжелым и затрудненным. Он начинает задыхаться. Пытается встать, сбивает с шахматной доски несколько фигурок, делает пару шагов… Я подхватываю его, устраиваю на полу. Ева начинает лаять, тянуть его за брюки. Отгоняю ее прочь. Руки его вытягиваются, он корчится передо мной.

Если я проявила сострадание, то в глазах окружающих буду не таким чудовищем, как он. Если отомстила — я ничуть не лучше его самого. Надеюсь, что проявление обоих чувств компенсирует друг друга.

— Джозеф, — говорю я громко, наклоняясь над ним, чтобы убедиться, что он меня слышит. — Я никогда в жизни вас не прощу.

Из последних сил Джозефу удается ухватиться за мою рубашку. Он комкает ткань в кулаке, тянет меня вниз, чтобы я почувствовала смерть в его дыхании.

— Чем… все… заканчивается? — выдыхает он.

Мгновение спустя он уже не шевелится. Глаза у него закатываются. Я переступаю через тело, забираю рюкзак.

— Вот этим.

Я приезжаю домой, принимаю снотворное и к тому времени, как Лео залазит ко мне под одеяло, уже давным-давно сплю. На следующее утро, если говорить откровенно, я все еще сонная — наверное, оно и к лучшему.

Женевра, историк, совсем не такая, как я себе представляла. Она молоденькая, только после университета, на одной руке у нее татуировка — полный текст вступления к Конституции.

— Давно пора, — говорит она, когда нас официально представляют друг другу. — Достало уже играть роль Купидона!

Мы едем к Джозефу домой, Женевра устроилась на заднем сиденье. Наверное, я больше похожа на зомби, потому что Лео тянется к моей руке и сжимает ее.

— Тебе не обязательно заходить.

Я отвечаю, что, по моему мнению, Джозеф скорее согласится сотрудничать, если увидит меня.

— Может, и необязательно, но мне необходимо там быть.

Если я и волновалась, что Лео сочтет мое поведение странным, то напрасно. Он настолько возбужден, что, похоже, не слышит моего ответа. Мы останавливаемся у дома Джозефа. Лео поворачивается к Женевре.

— Начали! — командует он.

Как он объяснил, смысл ее пребывания здесь в том, что если Джозеф запаникует, начнет путаться в деталях, чтобы «обелить» себя, то историк сможет указать на такие несовпадения следователю. Который, в свою очередь, поймает Джозефа на лжи.

Мы выходим из машины, идем к входной двери. Лео стучит.

«Он откроет дверь, и я спрошу, не он ли господин Вебер, — делился своими планами Лео, когда мы утром одевались. — И когда он кивнет утвердительно, я уточню: “Это не настоящее ваше имя, не так ли?”»

Однако дверь никто не открывает.

Женевра и Лео переглядываются. Потом Лео поворачивается ко мне.

— Он еще водит машину?

— Нет, — отвечаю я. — Больше не водит.

— И где, по-твоему, он сейчас может быть?

— Мне он ничего такого не говорил, — отвечаю я правду.

— Думаешь, подался в бега? — спрашивает Женевра. — Уже не впервые…

Лео качает головой.

— Мне кажется, он понятия не имел, что на ней микрофон.

— В лягушке лежит ключ, — вмешиваюсь я. — Вон там.