Уроки милосердия
Шрифт:
— А мама еще переживает, что я живу в округе Принс-Джорджес.
Подходит официант, сыплет названиями фирменных блюд, принимает заказ на спиртное. Я заказываю вино, в котором совершенно не разбираюсь. Выбираю, руководствуясь тем, что это не самое дорогое, но и не самое дешевое вино в карте вин, иначе это выглядело бы жлобством.
— Удивительно, да? — говорит Ирен. Или она мне подмигивает, или что-то попало ей в глаз. — Что наши родители знакомы.
Как мне объяснили, мамин врач-ортопед — брат отца Ирен. Вряд ли мы росли по соседству.
— Удивительно, — соглашаюсь я.
— Я переехала сюда в связи с работой
— Это огромный город, — на автомате отвечаю я, хотя в душе не очень в это верю. Движение здесь и правда сумасшедшее, а поскольку что ни день кто-нибудь из-за чего-нибудь протестует, то борьба за идеалы становится непреодолимым препятствием, когда необходимо своевременно куда-то приехать, а все дороги заблокированы. — Уверен, что мама мне говорила, но я, простите, запамятовал… Чем вы занимаетесь?
— Я квалифицированный закройщик бюстгальтеров, — отвечает она. — Работаю в универмаге «Нордстром».
— Квалифицированный, — повторяю я. Интересно, где учат на закройщика бюстгальтеров? Ставят ли оценки: «5», «4», «3», «2»? — Похоже, у вас совершенно… уникальная работа.
— Только неудобная, — замечает Ирен и смеется. — Уловили?
— Угу. Да.
— Когда-нибудь я смогу делать то, что мне по-настоящему нравится.
— Маммографию? — пытаюсь угадать я.
— Нет, хочу стать репортером в зале суда. Они в фильмах такие стильные. — Она улыбается мне. — А я знаю, чем вы занимаетесь. Мама мне рассказала. Совсем как Хамфри Богарт.
— Да нет. Наш отдел — это не Касабланка, всего лишь бедный пасынок Министерства юстиции. И Парижем у нас даже не пахнет. У нас и кофемашины-то нет.
Она недоуменно моргает.
— И скольких нацистов вы поймали?
— Понимаете, тут дело непростое, — отвечаю я. — Мы выиграли дела ста семи нацистских преступников. До настоящего времени шестьдесят семь депортировали из США. Но не все шестьдесят семь из этих ста семи, потому что не все они граждане Америки — с математикой следует быть аккуратнее. К сожалению, лишь несколько из депортированных или выданных преступников предстали перед судом — от себя могу лишь пристыдить Европу. Трое подсудимых предстали перед судом в Германии, один в Югославии и один в СССР. Из этих пятерых трое были осуждены, один оправдан, а слушание по делу последнего отложили по медицинским показаниям и подсудимый умер до окончания процесса. Еще до создания нашего отдела одна нацистская преступница была выслана из США в Европу, где ее судили, признали виновной и посадили в тюрьму. В настоящее время у нас в производстве пять дел и еще по многим персоналиям проводится расследование и… У вас глаза стеклянные.
— Нет, — отвечает Ирен. — Я просто ношу контактные линзы. Правда. — Она нерешительно продолжает: — Но разве люди, которых вы преследуете, не древние старики?
— Древние.
— Значит, они уже не такие проворные.
— Мы охотимся на них не в буквальном смысле слова, — объясняю я. — Они совершили ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.
— Да, но это было так давно…
— И тем не менее не утратило важности, — отвечаю я.
— Вы так говорите, потому что еврей?
— Нацисты уничтожали не только евреев. Они истребляли и цыган, и поляков, и гомосексуалистов, и душевнобольных, и инвалидов. Каждый должен вносить лепту в дело, которым занимается мой отдел. Иначе
Я не осознавал, насколько разгорячился и повысил голос, пока сидящий за соседним столиком мужчина не начал медленно, но уверенно аплодировать. К нему присоединились еще несколько посетителей за столиками. Я вжался в кресло, пытаясь стать невидимым.
Ирен протянула руку и переплела свои пальцы с моими.
— Все в порядке, Лео. Если честно, я даже нахожу это сексуальным.
— Что именно?
— Как ты умеешь пользоваться голосом. Словно флагом размахиваешь.
Я качаю головой.
— Я не какой-то хвастливый патриот. Я тот, кто делает свою работу. Просто устал защищать то, чем я занимаюсь. И дела эти не имеют срока давности, ничто не кануло в небытие.
— Да нет, кануло. Я к тому, что эти нацисты ведь не прячутся у всех на виду.
Я не сразу понимаю, что она перепутала значения слов «кануть» и «скрываться». В то же время я вспоминаю Джозефа Вебера, который, по словам Сейдж Зингер, несколько десятков лет именно это и делал — прятался у всех на виду.
Подходит официантка с бутылкой вина и наливает мне в бокал для пробы. Я держу вино во рту, киваю в знак одобрения. В этот момент, если честно, я бы одобрил даже самогон, если бы только в нем содержалась нужная доля алкоголя.
— Надеюсь, мы не весь вечер будем обсуждать историю, — беззаботно щебечет Ирен, — потому что в истории я не сильна. Я к тому, что разве не все равно, что Колумб открыл Америку, а не Вест-Хэмптон?
— Вест-Индию, — бормочу я.
— Да какая разница! Местное население, скорее всего, было не таким сволочным.
Я наливаю себе вина и гадаю, доживу ли до десерта.
Либо у моей мамы хорошо развито шестое чувство, либо еще при рождении она имплантировала мне микрофон — иначе откуда она знает, когда я ухожу и прихожу? Только так я могу объяснить, как ей удается позвонить, независимо от обстоятельств, именно в тот момент, когда я вхожу в дверь.
— Здравствуй, мама, — приветствую я, включая громкую связь и даже не удосужившись взглянуть на определившийся номер.
— Лео, неужели так сложно было вести себя прилично с этой милой девушкой?
— Эта милая девушка в состоянии сама о себе позаботиться. И ей совершенно не нужен такой парень, как я.
— Неужели можно определить, что вы не подходите друг другу, после одного несчастного ужина? — возражает мама.
— Мам, она думает, что Кочинос [17] — это название животного.
17
Залив Свиней (бухта Кочи'нос) — место знаменитой высадки кубинских эмигрантов в апреле 1961 г., организованной ЦРУ с целью свержения правительства Фиделя Кастро.