Уроки милосердия

Пиколт Джоди Линн

— Сейдж, посмотри на себя, ты витаешь где-то в облаках! Ты вообще меня слушаешь? Выглядишь ты ужасно. Волосы похожи на воронье гнездо, и сегодня ты, наверное, вообще не умывалась, а под глазами такие черные круги, будто у тебя проблемы с почками. Ты сгораешь, как свеча, с обоих концов: по ночам работаешь здесь, а днем совершаешь прелюбодеяние с тем проститутом. — Мэри хмурится. — Как правильно назвать мужчину-проститутку?

— Долбанутый, — подсказываю я. — Послушай, я знаю, что у нас по поводу Адама разные взгляды, но ты же не взбеленилась, когда Рокко спросил, каким удобрением лучше подкармливать кусты

конопли…

— Если бы он пришел обкуренным на работу, я бы взбеленилась, — настаивает на своем Мэри. — Можешь не верить, но я не считаю тебя распущенной из-за того, что ты спишь с Адамом. Если честно, мне кажется, что в глубине души это так же гнетет тебя, как волнует меня. И возможно, именно потому ты так увлеклась личной жизнью, что это мешает твоей работе.

Я смеюсь. Да, мои мысли заняты мужчиной. Только так уж получилось, что ему больше девяноста лет.

Неожиданно в голове рождается мысль, хрупкая, как бьющаяся о стекло бабочка: «А что, если все ей рассказать?» А что, если поделиться этим грузом, признанием Джозефа, с кем-то еще?

— Возможно, я действительно немного расстроена. Но Адам тут ни при чем. Дело в Джозефе Вебере. — Я смотрю ей прямо в глаза. — Я кое-что о нем узнала. Нечто ужасное. Мэри, он нацист!

— Джозеф Вебер? Тот самый Джозеф Вебер? Тот, который оставляет двадцать пять процентов чаевых и всегда делится половинкой своей булочки с собакой? Тот самый Джозеф Вебер, которому в прошлом году Торговая палата присвоила звание «Добрый самаритянин»? — Мэри качает головой. — Вот об этом-то я тебе, Сейдж, и толкую. Ты перетрудилась. У тебя в голове все перепуталось. Джозеф Вебер — милый старик, которого я знаю уже лет десять. Если он нацист, милая, то я Леди Гага.

— Но, Мэри…

— Ты кому-нибудь еще об этом говорила?

Я тут же думаю о Лео Штейне.

— Нет, — лгу я.

— Вот и хорошо, потому что, по-моему, это не повод для сплетен.

У меня такое чувство, будто весь мир смотрит через не ту линзу телескопа, и я единственная, кто способен видеть все четко.

— Я не обвиняю Джозефа, — в отчаянии продолжаю я, — он сам мне признался.

Мэри поджимает губы.

— Пару лет назад ученым удалось перевести какой-то древний текст, который, как они предполагали, был Евангелием от Иуды. Они утверждали, что информация, изложенная с точки зрения Иуды, перевернула бы весь христианский мир с ног на голову. Иуда уже не предстает в роли самого подлого в мире предателя, а преподносится единственным доверенным лицом Христа, которое исполнило его волю: Иисус знал, что умрет, и выбрал Иуду, чтобы довериться ему.

— Ты должна мне верить!

— Нет, — спокойно отвечает Мэри, — я тебе не верю. И тем ученым тоже не поверила. Потому что две тысячи лет история говорила, что Иисуса — который, между прочим, Сейдж, был хорошим парнем, как и Джозеф Вебер, — Иуда предал.

— История не всегда права.

— Но нужно с чего-то начать. Если человек не знает, откуда он произошел, как, скажи на милость, он узнает, куда ему стремиться? — Мэри заключает меня в объятия. — Я поступаю так, потому что люблю тебя. Иди домой. Недельку поспи. Сходи на массаж. В горы. Проветрись. А потом возвращайся. Твоя кухня будет тебя ждать.

Я еле сдерживаю слезы.

— Пожалуйста, — молю я, — не лишай меня работы! Это единственное,

что я пока не испортила в своей жизни.

— Я не лишаю тебя работы. Хлеб продолжает оставаться твоим. Я взяла с Кларка обещание, что он будет использовать твои рецепты.

Но я сейчас думаю о надрезах.

Во времена коллективных печей люди приносили тесто из дома, чтобы испечь хлеб вместе с остальными жителями деревни. Как можно было отличить, где чья буханка, когда их доставали из печи? Только по тому, как они были надрезаны. Когда надрезаешь тесто, убиваешь двух зайцев: указываешь буханке, где открыться, и позволяешь ей расти изнутри. А еще надрезы позволяют каждому пекарю оставлять свой фирменный знак. Я, например, надрезаю багеты пять раз, самый длинный надрез делаю в конце.

Кларк так делать не будет.

Скажете, глупость, наши покупатели даже не обратят на это внимание, но это моя подпись. Моя печать на каждой буханке.

Пока Мэри спускается по Святой лестнице, я гадаю, не в этом ли кроется еще одна причина, по которой Джозеф Вебер доверился мне: если прятаться довольно долго, стать привидением среди живых, можно навсегда исчезнуть, и никто даже не заметит. Человеку свойственно заботиться о том, чтобы след, который он оставил, кто-нибудь увидел.

— Не знаю, что сегодня на тебя нашло, — говорит Адам, когда я скатываюсь с него и замираю, уставившись в потолок. — Но я чертовски благодарен.

Я бы не назвала то, что сейчас между нами было, занятием любовью; скорее, это попытка заползти Адаму под кожу, раствориться в нем. Мне хочется затеряться в нем, чтобы от меня ничего не осталось.

Я глажу пальцами его грудь.

— Ты не находишь меня странной в последнее время?

Он улыбается.

— Нахожу, особенно в последние полчаса. Но меня полностью устраиваешь новая ты. — Он смотрит на часы. — Мне пора.

Сегодня Адам проводит буддистскую похоронную церемонию в японской семье и предварительно подготовился, чтобы соблюсти все традиции. Девяносто девять и девять десятых процента японцев кремируют, сегодняшний его покойник не исключение. Вчера совершали поминальный обряд.

— Может, останешься хотя бы ненадолго? — прошу я.

— Нет, у меня работы по горло, — отвечает Адам. — Боюсь, как бы не напортачить.

— Ты кремировал уже сотни умерших, — возражаю я.

— Да, но для японцев это целая церемония. Мы не просто, как обычно, перемалываем остатки костей, существует определенный ритуал. Члены семьи берут фрагменты костей специальными палочками и кладут их в урну. — Он пожимает плечами. — Кроме того, тебе необходимо выспаться. Осталось всего несколько часов, прежде чем ты опять пойдешь готовить пончики.

Я натягиваю одеяло до подбородка.

— Если честно, я взяла пару выходных, — говорю я, как будто изначально это была моя идея. — Чтобы попробовать новые рецепты. Провести инвентаризацию имущества.

— Что же Мэри будет продавать, если ты здесь?

— Меня подменяет один парень, — отвечаю я, в очередной раз поражаясь, как гладко выходит у меня лгать и какое после этого остается послевкусие. — Кларк. Думаю, он справится. А еще это означает, что я поживу как нормальный человек, с нормальным распорядком дня. Знаешь, ты мог бы остаться на ночь. Было бы очень приятно заснуть рядом с тобой.