Уроки милосердия
Шрифт:
При упоминании Джозефа я трясу головой, чтобы в ней прояснилось.
— Я разговаривала с ним вчера. Он совершил столько ужасного…
Лео лезет в потертый портфель и достает оттуда папку.
— Знаю, поэтому я и решил, что пришло время нам познакомиться, — отвечает он.
— Но вы говорили, что я буду беседовать с одним из ваших историков…
Его шею заливает краска.
— Я был неподалеку, — говорит он.
— Вы приехали в Нью-Хэмпшир по своим делам?
— В Филадельфию, совсем рядом, — отвечает он.
До Филадельфии восемь часов на машине. Я отступаю назад, приглашая его войти.
—
Лео Штейн не может оторваться от бриошей. Первая партия вышла из печи невероятно воздушной. Я подаю их теплыми с вареньем и чаем.
— М-м-м… — восхищается он, блаженно прикрыв глаза. — Никогда ничего подобного не пробовал!
— В Вашингтоне нет булочных?
— Не знаю. Мой рацион состоит из дрянного кофе и бутербродов из автомата.
Предыдущие два часа я посвятила тому, что пересказывала Лео все, что открыл мне Джозеф. Между делом я формовала бриоши, придавая им традиционную форму, смазывала яйцом и выпекала. Мне проще разговаривать, когда руки заняты. С каждым словом, что слетало с губ, мне становилось легче. Лео что-то записывал в своем блокноте. Внимательно разглядывал вырезку, которую я незаметно спрятала в карман перед уходом от Джозефа, и снимок из вевельсбургской газеты, на котором он ест мамин торт.
А на мне он даже повторно взгляд не задерживал.
— Вы намерены пообщаться с ним лично? — интересуюсь я.
Лео поднимает на меня глаза.
— Пока нет. У вас установился контакт. Он вам доверяет.
— Он доверился мне, потому что хочет получить от меня прощение, — говорю я, — а не для того, чтобы я выдала его полиции.
— Прощение — из сфер нематериальных. А наказание — из области права, — заявляет Лео. — Одно не исключает другого.
— Значит, вы бы его простили?
— Я этого не говорил. Если хотите знать мое мнение, это не в моей власти и не в вашей. Прощение — слепое подражание Богу.
— Как и наказание, — вставляю я.
Он приподнимает бровь и улыбается.
— Разница в том, что Бог никогда не испытывает ненависти.
— Удивительно, что вы верите в Бога после встречи с таким количеством злых людей.
— Разве можно в него не верить, когда видел столько выживших? — изумляется Лео. Он вытирает рот салфеткой. — Значит, вы видели его татуировку, — уточняет он.
— Я видела отметину, где могла быть эта татуировка.
— Где? — Лео сгибает руку. — Покажите мне.
Я касаюсь левого бицепса в области подмышки. Через хлопчатобумажную ткань рубашки ощущаю тепло его кожи.
— Вот здесь. Похоже на ожог от сигареты.
— Там действительно наносили группу крови солдатам СС, — подтверждает Лео. — Что мы пока имеем по делу? Он утверждает, что в сорок первом году служил в Первой пехотной бригаде СС, а после сорок третьего работал в Освенциме.
Он открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого мужчины в нацистской форме, с черепами на погонах кителя. Это мог быть Джозеф, но точно я сказать не могу. «ХАРТМАНН РАЙНЕР», — читаю я, пытаясь разглядеть снимок, пока Лео достает его из конверта. На нем угловатым почерком написан адрес, который я прочесть не могу, и стоят буквы «АВ» [32] — скорее всего, группа крови. Лео быстро закрывает
32
Обозначение четвертой группы крови.
— Возникает вопрос: тот ли это человек?
На первом фото Джозеф еще юноша, на втором — взрослый мужчина. Качество обоих снимков, мягко говоря, оставляет желать лучшего.
— Не знаю. Неужели это имеет значение? Я имею в виду, если сходится все остальное из его рассказов.
— Как сказать, — отвечает Лео. — В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный Суд постановил, что все, кто охранял нацистские концлагеря, принимали участие в происходящем там, — включая массовые казни, если мы говорим об Освенциме-2. В судебном решении упоминалось о суде, который несколько лет назад проходил в Германии, когда во время процесса один из подсудимых заявил, что если немецкие власти намерены осудить его, то им следует осудить всех, кто служил в лагере. Ведь он функционировал по цепочке: каждое звено выполняло свои обязанности — в противном случае машина уничтожения остановилась бы. Поэтому все в Освенциме — от охранника до бухгалтера — виновны в том, что там происходило, уже потому, что они знали, что творится за проволокой. Взгляните на это с такой стороны. Скажем, вы с приятелем решили убить меня прямо в моем кабинете. Пока ваш парень станет гоняться за мной с ножом, вы будете стоять и держать дверь, чтобы я не сбежал. Вас обоих посадят за убийство первой степени, ведь речь идет только о распределении обязанностей между сообщниками.
— У меня нет парня, — признаюсь я. Оказывается, признаться в этом вслух легче, чем я ожидала, и сердце мое не рвется из груди, а кажется, что я становлюсь невесомой, как будто сделана из гелия. — У меня был парень, но все… — Я пожимаю плечами. — В любом случае… Он не станет убивать вас в вашем кабинете.
Лео заливается краской.
— Похоже, сегодня ночью я могу спать спокойно.
Я откашливаюсь.
— Значит, нам необходимо доказать, что Джозеф служил в Освенциме? — уточняю я. — И одного его признания недостаточно?
— Все зависит оттого, насколько можно доверять его словам.
— А почему суд может решить, что он врет?
— А почему люди лгут? — отвечает мне Лео. — Он старик… У него старческий маразм… Он мазохист… Кто знает? Пока нам даже неизвестно, был ли он там. Он мог прочесть книгу и пересказать вам ее содержание. Это вовсе не означает, что это его собственная история.
— Несмотря на то, что у вас есть дело, на котором значится его имя?
— Он уже однажды назвался вымышленным именем, — замечает Лео. — Это может быть очередная выдумка.
— Как нам тогда удостовериться, что он настоящий Райнер?
— Есть два пути, — отвечает Лео. — Он будет продолжать вести с вами задушевные беседы и в итоге проговорится о том, что есть в этом досье, — это секретная информация СС, ее не узнаешь, пересматривая канал «История». Или нам нужен очевидец, который помнит его по лагерю. — Он касается газетной вырезки и фотографии с регистрационной формы нацистской партии. — Человек, который может точно сказать, что эти двое — один и тот же человек.