Уроки милосердия
Шрифт:
Я перестала сопротивляться. Это и есть Казимир? Слабоумный мальчик, с которым Алексу приходится сидеть днем и которого нужно запирать по ночам, чтобы он не съел то, что не должен? Честно говоря, я никогда не видела его лица без кожаной маски. И Алекс говорил, что он глотает всякую дрянь: камни, ветки, грязь… Но ведь не людей же! Выходит, я не могу доверять тому, что говорит Алекс?
Я покачала головой, пытаясь понять. Алекс защищал меня. Он спас мне жизнь, когда на меня напали, — напал его собственный брат. Но у него были такие же загадочные янтарного цвета глаза, как и у находящегося рядом
— Он твой брат, — повторила я, и голос мой сорвался. — А у меня больше нет отца! — Я отскочила от Алекса и посмотрела в лицо Казимиру. — Потому что ты убил его, признайся!
Я дрожала так сильно, что едва стояла на ногах. Но Казимир молчал, глухой к моим мольбам.
Я бросилась к выходу, ударяясь о стены пещеры и спотыкаясь, упала и больно ударилась. Когда я с трудом встала, Александр заключил меня в объятия. Я застыла, помня, что он косвенно стал причиной моих страданий.
— Ты должен был его остановить! — рыдала я. — Он убил единственного человека, который меня любил!
— Твой отец не единственный, кто тебя любит, — признался Алекс. — В его смерти Казимир не виноват. — Он отвернулся, скрывая лицо. — Потому что его убил я.
Минка
Какое-то время люди исчезали из гетто, как отпечатки пальцев с оконного стекла, — на мгновение появлялись в поле зрения, как привидения, а в следующую секунду их уже не было. Смерть шла рядом со мной, когда я тащилась по улице, нашептывала мне на ухо, когда я умывалась, заключала в свои объятия, когда я дрожала в постели. Я больше не работала у герра Фассбиндера, меня перевели на фабрику, где изготавливали кожаные сапоги. У меня дрожали руки, даже когда я не шила, — так трудно было проткнуть иглой жесткую кожу. Мы жили в ожидании того, что в любую секунду нас могут депортировать. Некоторые женщины на фабрике снимали бриллианты с обручальных колец и просили дантистов запломбировать их в зубы. Другие прятали во влагалище мешочки с монетами и так и ходили на работу на случай, если их увезут прямо оттуда. Тем не менее мы продолжали жить. Работали, ели, праздновали дни рождения, читали, писали, молились, каждое утро просыпались — и все повторялось сначала.
Однажды в июле 1944 года я пошла к Даре, стоявшей в очереди за пайком, и не нашла подругу. Однако горевать у меня времени не было. Потеря самых близких людей уже перестала быть неожиданной. Кроме того, через три дня мы с отцом обнаружили свои имена в списках на депортацию.
Стояла жара, невероятное пекло, и невозможно было поверить, что несколько месяцев назад мы, как ни пытались, не могли согреться. На фабрике было не продохнуть, окна закрыты, воздух такой тяжелый, что, казалось, в горле у тебя губка. Впервые за двенадцать часов я вышла на улицу, обрадовалась свежему воздуху и неспешно побрела домой, где мы с отцом будем сидеть всю ночь и гадать, что же будет завтра утром, ждать решения своей участи на городской площади.
Вдруг я поймала себя на том, что свернула в узкие улочки и извилистые переулки гетто. Я знала, что Арон живет где-то здесь, но мы уже несколько недель не виделись, и вполне вероятно, что его, как и Дару, депортировали.
Я спросила у случайного прохожего, не знает ли он
— Арон, Арон Сендик. Вы его видели? — остановила я какую-то старуху.
Она взглянула на меня, и я ужаснулась, поняв, что эта женщина — седая, с проплешинами на голове, с кожей, свисающей с костей, словно тяжелая ткань с вешалки, — ненамного старше меня.
— Он живет вон там, — неохотно указала она на дом дальше по улице.
Дверь открыл перепуганный Арон. А как ему было не испугаться? После стука в дом обычно вваливались солдаты. Но когда он увидел меня, его лицо преобразилось.
— Минка!
Он протянул руку и втащил меня в квартиру. Там было жарко, как в печке.
— Дома есть кто-нибудь?
Арон покачал головой. Он был в майке и брюках, которые заколол булавкой, чтобы они хоть как-то держались на костлявых бедрах. Плечи его лоснились от пота и блестели, словно медный клотик флагштока.
Я встала на цыпочки и поцеловала его.
От него пахло сигаретами, волосы на затылке были влажными. Я прижалась к нему всем телом и поцеловала еще более страстно, как будто много лет только об этом и мечтала. Наверное, так оно и было. Только не с Ароном.
В конце концов Арон, должно быть, понял, что это не галлюцинация, потому что его руки обвили мою талию и он начал отвечать на мои поцелуи — сперва осторожно, потом неистово, как голодающий, которого подпустили к праздничному столу.
Я отстранилась, посмотрела Арону в глаза и расстегнула блузку. Распахнула ее. Смотреть было не на что. Ребра выдавались вперед больше, чем грудь.
Под глазами у меня были круги, волосы стали тусклыми и спутанными, но, по крайней мере, они остались длинными.
Я не сразу заметила выражение глаз Арона.
— Минка, ты что делаешь? — прошептал он.
Я смутилась и запахнула блузку. Наверное, я стала слишком уродливой даже для этого парня, которому когда-то нравилась.
— Если ты не понимаешь, значит, я плохо объяснила, — ответила я. — Прости за беспокойство…
Я повернулась и поспешила к двери, на ходу застегивая пуговицы, но Арон схватил меня за руку.
— Не уходи, — негромко попросил он. — Пожалуйста!
Когда он снова меня поцеловал, я подумала, что если бы у меня было время и, может быть, другая жизнь, то я бы в конце концов могла в него влюбиться.
Арон уложил меня на матрас, на котором спал прямо посреди однокомнатной квартиры. Не было необходимости спрашивать, почему именно сейчас, почему именно он. Я не хотела отвечать, а ему бы не понравился мой ответ. Он сел рядом и взял меня за руку.
— Ты уверена? — спросил Арон.
Когда я кивнула, он раздел меня и подождал, пока моя кожа высохнет от пота. Потом стянул майку, сбросил штаны и лег на меня.
Было больно, когда он двигался между моими ногами. Когда вошел в меня. Я не понимала, вокруг чего такая суета, почему поэты воспевают эти мгновения в стихах. Почему Пенелопа ждала Одиссея, почему рыцари рвались в бой, а рукояти мечей у них были обвязаны лентами, подаренными любимыми. Но потом поняла. Мое сердце, которое билось в груди, словно мотылек, забилось медленнее в такт его сердцу. Я чувствовала, как кровь в его венах течет в унисон с моей, словно постоянный припев песни. С ним я стала другой, превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя. На минуту я стала девушкой чьей-то мечты. Смыслом продолжать жить.