Уроки милосердия
Шрифт:
После близости, когда я оделась, Арон настоял на том, чтобы проводить меня домой, как подобает настоящему кавалеру. Мы остановились у моей квартиры. Я знала, что отец дома, собирает вещи в чемодан, который разрешали взять с собой, и гадает, почему я задержалась. Арон наклонился и прямо на улице, на глазах у соседей, поцеловал меня. Он казался таким счастливым, и я подумала, что должна открыть ему хоть крупинку правды.
— Я хотела узнать, что это такое, — прошептала я.
«Возможно, это был мой первый и последний раз…»
—
Я посмотрела ему в глаза.
— Большое тебе спасибо.
Арон засмеялся.
— Как-то слишком официально. — Он театрально поклонился. — Пани Левина, я могу зайти за вами завтра?
Если я хоть немного его люблю, то должна ему не просто крупицу правды. Должна ложь в утешение.
Я сделала реверанс, выдавила из себя улыбку, как будто завтра буду здесь и смогу принять ухаживание.
— Разумеется, мой добрый господин, — ответила я.
Это был наш последний разговор.
Если бы вам пришлось сложить всю свою жизнь в один чемодан — не только необходимые вещи, такие, как, например, одежда, но и память о людях, которых вы потеряли, о девочке, которой были раньше, — что бы вы взяли? Последнюю мамину фотографию? Подарок на день рождения от лучшей подруги — закладку для книги, которую она вышила своими руками? Корешок билета в цирк шапито, который заезжал в ваш город два года назад, и вы с отцом, затаив дыхание, смотрели, как девушки, украшенные сверкающими камнями, летали по воздуху, а смельчак дрессировщик совал голову в пасть льва? Вы будете забирать все это с собой, чтобы на новом месте чувствовать себя как дома? Или потому, что должны помнить, откуда вы родом?
В конце концов я собрала все эти вещи, «Дневник потерянной девочки», пинетки Меира и Басину фату. И, конечно, свою повесть. Я уже исписала четыре тетради. Три засунула в чемодан, четвертую положила в ранец. В сапоги с золотыми монетами я спрятала христианские документы. Отец в последний раз открыл дверь квартиры, которая и нашей-то не была.
На улице стояло лето, но мы надели зимние пальто. Это говорило о том, что мы продолжали надеяться, несмотря на слухи. Или были просто глупы. Потому что продолжали верить, что у нас есть будущее.
Нас не стали сажать в вагоны. Наверное, нас было слишком много — похоже, сотни. Мы шли в колоннах, а рядом ехали верхом солдаты. Их автоматы блестели на солнце.
Отец двигался медленно. Он так и не пришел в себя после того, как увезли маму, утрата Меира и Баси тоже оставила свой след. Он не мог поддерживать разговор, вид у него был потерянный, мышцы атрофировались — он не шагал, а едва переставлял ноги. Он словно поблек на ярком солнце, и хотя еще можно было разглядеть в отце человека, каким он был раньше, теперь он скорее напоминал привидение.
Солдаты приказали нам идти быстро, и я боялась, что отец не будет успевать. Я сама была слаба, организм обезвожен, да и дорога, по которой мы шли, плыла перед глазами — но я была крепче, чем отец.
— Вокзал недалеко, — подбодрила я его. —
Я взяла его чемодан в свободную руку, чтобы ему хоть тяжести не пришлось нести.
Когда шедшая впереди меня девушка споткнулась и упала, я остановилась. Отец тоже встал. Началась давка — как будто волна ударилась о дамбу.
— Was ist los? [41] — спросил ближайший к нам солдат.
Он пнул девушку ногой, наклонился и поднял лежащую на обочине палку. Ударил ею девушку и приказал встать.
Когда она не послушалась, он намотал ее волосы на палку, потянул, рванул сильнее. Снова велел ей подняться, а когда она осталась лежать, принялся поворачивать палку, пока девушка не закричала, — ее волосы отрывались от головы, как кромка от платья.
Подошел второй солдат и выстрелил девушке в голову.
41
Что случилось? (нем.)
И неожиданно опять стало тихо.
Я закричала. Не смогла сдержаться. Мозги девушки, имени которой я даже не знала, брызнули мне на сапоги.
На моих глазах убивали десятки людей — я уже перестала пугаться. Те, кому стреляли в грудь, падали, словно камни, чисто и аккуратно. Те, кому выстрелили в голову, оставляли беспорядок: брызги серого вещества, пенистые розовые ткани… И теперь они оказались у меня на сапогах, застряли в швах… Я гадала, что это была за часть мозга. Которая отвечала за речь? За двигательную активность? За воспоминания о первом поцелуе? О домашнем любимце? Или о дне, когда она переехала в гетто?
Я почувствовала, как отец с силой, которую, как мне казалось, уже утратил, схватил меня за руку.
— Минуся, — прошептал он, — посмотри на меня. — Он дождался, пока я встретилась с ним взглядом и мое дыхание немного успокоилось. — Если ты умрешь, то от пули в сердце, а не в голову. Обещаю.
Я осознала, что это ужасная версия игры, в которую мы когда-то играли, планируя его похороны. Только на этот раз мы планировали мою смерть.
До самой посадки в поезд отец молчал. Наши чемоданы куда-то унесли, а нас самих загнали в товарные вагоны, словно скот. Отец сел на пол и обнял меня, как обнимал в детстве.
— Мы с тобой, — негромко сказал он, — откроем еще одну пекарню там, куда приедем. И люди будут приходить издалека, чтобы поесть нашего хлеба. Каждый день я буду печь для тебя булочку с корицей и шоколадом. И когда я достану ее из печки, пахнуть она будет божественно…
В вагоне стало тихо, все начали прислушиваться к папиным фантазиям.
— У меня можно отнять дом, — продолжал он, — деньги, жену и дочь. Можно отнять средства к существованию, пищу и… — он запнулся, — …внука. Но мечту у меня отнять нельзя.