Уроки милосердия
Шрифт:
Одну девушку вывели наружу, когда надзиратель обнаружил у нее радио. Мы слушали его по ночам: Шопена, Листа, Баха, даже балет Чайковского, партию из которого Дара танцевала на «сольном концерте» в Лодзи, — потом она плакала во сне. Иногда передавали новости, из которых я узнала, что наступление Германии идет не настолько хорошо, что немцам так и не удалось завоевать Бельгию. Узнала, что войска Соединенных Штатов после высадки этим летом во Франции продолжали наступление. Я уверяла себя: войне скоро конец — это всего
Если, конечно, я смогу пережить такой момент, как сейчас.
Зверюга засунула руку в солому на койке под моей и достала завернутый в газету предмет, по виду напоминающий маленький камень. Она поднесла его ко рту, лизнула.
— Кто здесь спит?
Пять девушек, которые ютились на этом крошечном пространстве, шагнули вперед, крепко держась друг за друга.
— Кто украл шоколад? — продолжала допрос Зверюга.
Девушки были совершенно сбиты с толку. Вполне вероятно, что кто-то более находчивый в последнюю минуту сунул свои тайные припасы в солому на их койке, чтобы спасти себя. Как бы там ни было, они стояли и молчали, уставившись в холодный грязный пол.
Староста блока схватила одну из девушек за волосы. Как и всем работающим в «Канаде», нам разрешили отращивать волосы. Мои были уже длиной сантиметра два. Из-за одного этого, помимо прочего, остальные завидовали нашему месту работы. Надзиратели называли нас жирными свиньями, потому что мы выглядели здоровее и крепче, чем б'oльшая часть узниц, ведь у нас была возможность собирать крошки еды, которую мы находили в чемоданах.
— Это твое? — завопила Зверюга.
Девушка покачала головой.
— Я не знаю… я не знала…
— Может быть, это освежит вашу память!
И она ударила металлическим прутом по лицам всех пятерых, ломая им зубы и носы. Девушки упали на колени.
Она пинками проложила себе дорогу между упавшими телами и принялась обыскивать нашу койку. Мое сердце колотилось, как пулемет, на лбу выступил пот. Зверюга выхватила стопку фотографий, перевязанную ниткой, которую я вытянула из своего платья.
Дара шагнула вперед.
— Это мои.
Я замерла, поняв, что она делает: платит за то, что я спасла ей жизнь. Не успела я открыть рот, как вперед вышла еще одна узница — новенькая, которая прибыла три дня назад и все не могла успокоиться из-за утраты сына и матери. Я до сих пор не знала ее имени.
— Она лжет, — заявила новенькая. — Это мое.
— Они обе обманывают.
Я посмотрела на новенькую, не понимая, что ею движет. Неужели она пытается меня спасти? Или просто хочет умереть?
— Она не работает в «Канаде», а она… — я кивнула в сторону Дары, — не знает немецкого.
Секунду назад я, неожиданно осмелев, стояла перед Зверюгой, и вот меня уже вытащили из барака. На улице лил дождь и бушевал ветер. Одна моя деревянная туфля застряла в грязи, и у меня просто не было времени выхватить
Посреди двора стоял офицер СС, которого я про себя называла герр Тремор, — капли дождя отскакивали от его шерстяной формы. Рука его не дрогнула, когда он поднял хлыст и опустил его на спину девушки из моего блока, у которой обнаружили радио. Она упала лицом в лужу. После каждого удара он велел ей подниматься, и каждый раз, когда она поднималась, снова наносил удар.
Я буду следующей.
Меня трясло, зубы стучали, из носа текло. Неужели он хочет убить девушку, которая украла радио?
И меня заодно.
Странно было наблюдать за тем, как кто-то умирает. Я поймала себя на том, что думаю о требованиях, которые когда-то выдвигал мой папа к своим похоронам и которые я воспринимала как нашу семейную шутку. Теперь у меня появились собственные критерии.
Если я умру, пусть это будет быстро.
Если от пули, пусть в сердце, а не в голову.
Хорошо, если не больно.
Лучше умереть от одного выстрела, чем от воспаления. Пусть уж лучше от газа. Возможно, я просто засну и больше никогда не проснусь.
Не знаю, когда я начала считать массовые уничтожения людей в лагере актом человеколюбия — наверное, и немцы так думали. Чем постепенно превращаться в труп, когда разум понемногу угасает от голода, лучше разом покончить со всем этим.
Когда мы с надзирателем приблизились, герр Тремор поднял голову, капли дождя струились по его лицу. Я заметила его стеклянные глаза. Бледные, практически серебристые, как зеркало.
— Я еще не закончил! — рявкнул он по-немецки.
— Нам подождать, лагерфюрер? — уточнила надзирательница.
— У меня нет никакого желания провести день под проливным дождем, потому что какие-то животные нарушают правила! — выкрикнул он.
Я вздернула подбородок и очень четко, по-немецки, произнесла:
— Ich ben kein Tier. («Я не животное».)
Герр Тремор, прищурившись, посмотрел на меня. Я тут же опустила взгляд.
Он поднял правую руку, ту, в которой держал хлыст, и ударил меня по щеке так, что голова дернулась из стороны в сторону.
— Da irrst du dich. («Ошибаешься».)
Я упала на колени в грязь. Хлыст рассек мне щеку под глазом. По подбородку текла смешавшаяся с дождем кровь. Я встретилась взглядом с лежащей рядом девушкой. Ее роба разорвалась, а кожа на спине напоминала распустившиеся лепестки роз.
За спиной я слышала разговор: надзиратели, которые вывели меня из барака, докладывали кому-то новому, в чем мое преступление. Потом этот новый эсэсовец навис надо мной.
— Лагерфюрер, — раздался голос, — вы, похоже, очень заняты. Если позволите, я вам помогу.