Уроки милосердия
Шрифт:
Это что — экзамен? Шутка? Какая-то разновидность наказания? Неужели моя судьба зависит оттого, что я отвечу? Я знала Wodnik — демона воды, Dziwo'zona — дриаду, но это все польские легенды. А если я солгу и скажу, что слышала? Меня накажут сильнее, если скажу правду и отвечу «нет»?
— Древние греки, насколько я помню из школьного курса, — сухо продолжал гауптшарфюрер, — писали о донестре. У него была голова льва и тело человека. Он умел говорить на языках всех народов, что, как ты понимаешь, очень пригодилось.
Я
— Как и упыри, донестры безнаказанно убивали и пожирали свою жертву. Но у донестров была одна особенность. Они сохраняли голову человека, которого сожрали, сидели рядом с ней и рыдали. — Он дождался, пока я встречусь с ним взглядом. — Почему, как ты думаешь?
Я сглотнула. Никогда не слышала об этом донестре, но упыря Александра я знала лучше себя. Я создала этого героя, вдохнула в него жизнь.
— Возможно, — негромко предположила я, — у некоторых чудовищ еще осталась совесть.
Ноздри офицера затрепетали. Он встал, обошел стол, и я мгновенно сжалась, подняла руки, чтобы отвести удар.
— Ты понимаешь, — практически прошептал он мне в лицо, — за кражу я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было. Прилюдно высечь, как узницу, которую ранее наказал лагерфюрер. Или убить.
Слезы брызнули у меня из глаз. Как оказалось, я не так горда и готова просить сохранить мою жалкую жизнь!
— Пожалуйста, не надо. Я сделаю все, что скажете.
Гауптшарфюрер задумался.
— Тогда расскажи мне, что было дальше, — велел он.
Сказать, что я опешила, — ничего не сказать. Гауптшарфюрер не только и пальцем меня не тронул — остаток дня я просидела у него в кабинете, печатая списки вещей, которые конфисковали в «Канаде». Эти списки, как я потом узнала, отправлялись в различные города Европы, где власть еще принадлежала немцам, вместе с самими вещами. Он сообщил мне, что это будет моя новая работа: я буду записывать под диктовку, печатать письма, отвечать на телефонные звонки (разумеется, по-немецки), принимать для него сообщения. Когда он уходил, как обычно, инспектировать бараки «Канады», то оставлял в кабинете надзирателя, который следил, чтобы я ничем подозрительным не занималась. Я печатала, и мои пальцы тряслись на клавишах. Гауптшарфюрер возвращался, молча садился за стол и начинал нажимать клавиши на счетной машинке. Ее длинный белый язычок извивался над краем стола, пока он обсчитывал кипу документов.
К вечеру у меня кружилась голова. В отличие от склада, в обед меня не кормили. Какой бы жидкой и маленькой ни была порция — все равно еда. Когда гауптшарфюрер вернулся после очередной инспекции по «Канаде» с кексом и кофе, в животе у меня заурчало так громко, что я поняла: он это услышал.
Почти сразу раздался стук в дверь, и я подскочила на стуле. Гауптшарфюрер пригласил посетителя войти. Я не сводила глаз со страницы, которую печатала, но мгновенно узнала голос начальника лагеря.
— Что за день! — воскликнул он, рывком открывая дверь. — Идем, мне нужно успокоиться в столовой, а то перекличку
У меня волосы зашевелились на затылке. Он с трудом выносит перекличку?
Его взгляд остановился на мне. Я, склонив голову, прилежно печатала.
— Ну-с, а это что такое?
— Райнер, мне нужна секретарша. Я говорил тебе об этом еще месяц назад. С каждым днем количество бумаг, которые нужно разобрать, неуклонно растет.
— Я обещал тебе решить этот вопрос.
— Слишком долго решаешь. Можешь написать на меня рапорт, если хочешь. — Он пожал плечами. — Я взял дело в свои руки.
Начальник лагеря обошел вокруг стола.
— И взял на работу одну из моих работниц?
— Одну из своих работниц, — поправил гауптшарфюрер.
— Без моего разрешения.
— Ради бога, Райнер… Найдешь другую. Эта, как оказалось, свободно владеет немецким.
— Wirklich? — удивился он. («Серьезно?»)
Он обращался ко мне, но поскольку я сидела к ним спиной, то не знала, ожидает ли он ответа. Внезапно я получила чем-то по затылку, упала со стула на колени и сжалась.
— Отвечай, когда к тебе обращаются! — Надо мной с поднятой рукой стоял лагерфюрер.
Гауптшарфюрер перехватил руку, пока тот не нанес очередной удар.
— Я бы попросил, чтобы ты предоставил мне право наказывать моих работников.
Глаза лагерфюрера заблестели.
— Ты сейчас обращаешься к старшему по должности, Франц?
— Нет, — ответил гауптшарфюрер. — Я обращаюсь к брату.
Напряжение тут же спало, словно его ветром сдуло.
— Значит, надумал завести себе игрушку? — засмеялся начальник лагеря. — Ты не первый, кто на это решился, хотя мне непонятен твой выбор, когда вокруг полно готовых на все настоящих немецких красавиц.
Я робко присела на стул и провела языком по зубам, чтобы удостовериться, что ни один не выбит. Неужели этого гауптшарфюрер добивается? Неужели меня привели сюда, чтобы я стала его подстилкой?
Такого наказания я никак не ожидала.
До этого я не слышала, чтобы офицеры насиловали узниц. И не потому, что они такие джентльмены, — подобные отношения были против правил, а эти люди четко следовали правилам. К тому же мы еврейки, а потому сексуально совершенно не привлекательны. Лечь с одной из нас в постель — все равно что лечь с бревном.
— Давай обсудим это в столовой, — предложил гауптшарфюрер.
Остатки кекса лежали на столе.
Проходя мимо, герр Диббук приказал:
— Убери со стола, пока меня не будет.
Я кивнула и отвернулась. Я чувствовала, как начальник лагеря взглядом шарит по моему лицу, по костлявому телу под робой.
— Запомни, Франц, — предупредил он, — бродячие собаки кусаются.
На этот раз гауптшарфюрер не оставил надзирателя присматривать за мной, просто запер меня в кабинете. От такого доверия мне стало не по себе. Интерес, проявленный к моей истории… Известие о том, что я его новая секретарша и могу весь день сидеть в тепле сейчас, когда зима не за горами… Да, такую работу, как ни крути, тяжелой не назовешь. Почему он так добр ко мне, если собирается изнасиловать?