Уроки танго (сборник)

Субботние обеды в доме Нечаевых считались чисто семейной традицией, и даже Виктор Новицкий, любовник Тони Нечаевой, который практически жил в их доме, на них никогда не присутствовал. Началась эта традиция не так давно, когда несколько лет назад, окончив факультет иностранных языков Московского педагогического института, Тоня Нечаева вернулась в свою старую школу города Епишево преподавательницей английского языка. В субботу уроков у нее не было, поэтому ровно в два часа дня – опять же по традиции – семья собиралась за обеденным столом в большущей комнате, служащей им и столовой, и гостиной. Семья у них небольшая: глава семьи Сергей Нечаев, его жена Галя Вальд, сохранившая фамилию первого мужа, и Тоня

Нечаева, дочь Гали от первого брака, но взявшая фамилию отчима, которого очень любит и считает своим отцом. Виктор Новицкий, любовник Тони, в последнее время тоже стал частью их семьи, хотя у него есть жена, оставить которую он никак не может.

Жизнь этой семьи совсем не простая, но они приспособились к ней, принимают такой, как она есть, даже не задумываясь, что можно что-то в ней изменить, что-то исправить. Та к бы все и продолжалось, если бы в результате одного из таких традиционных обедов привычная и, как им казалось, устоявшаяся жизнь их семьи совершенно неожиданно и вопреки их желаниям вдруг в корне не переменилась…

Галя Вальд вместе со своим первым мужем и маленькой Тонечкой приехали в Епишево из Ленинграда. Нечаев же родился и прожил всю свою жизнь здесь, в этом маленьком городке на берегу реки Тверца, в большом каменном доме, который еще с дореволюционных времен принадлежал семье Нечаевых. Дом стоял в самом центре города, на углу проспекта Калинина, куда выходил фасадом, и Малой Тверцы, узенькой улочки, названной по имени реки, к которой она, петляя, спускалась. Небольшой – пять окон в длину и три в глубину – двухэтажный особняк старинной каменной кладки до распада Советского Союза был единственным частным каменным домом в городе.

Построил особняк в 1873 году купец второй гильдии Евстафий Нечаев, сын которого, Дементий Евстафьевич – дед Сергея Нечаева, – будучи бунтарем по натуре, следовать по купеческим стопам отца категорически отказался, окончил столичный университет и был принят на службу в петербургскую судебную палату помощником присяжного поверенного. Еще учась в университете, он с удовольствием увлекся марксистскими идеями, применение которым сразу и нашел по окончании императорского учебного заведения. Ему повезло, и его первым делом была защита членов кружка «Союз борьбы». Среди проходящих по делу был тогда еще совсем молодой (его ровесник), но уже прилично облысевший будущий вождь мирового пролетариата. Все последующие дела, за которые теперь брался молодой марксист, были тем или иным образом связаны с защитой революционеров всех мастей. Со временем, определившись в своих убеждениях, он стал защищать исключительно большевиков. Но защитой в суде дело не ограничивалось, и в конце концов за участие в революционной деятельности он был сослан в административную ссылку в свой родной городок Епишево Тверской губернии. В ссылку он поехал вместе с молодой, но еще более революционно-непримиримо настроенной женой и маленьким сыном. Поселились они в его же доме, перешедшем ему по наследству от отца, который уже к этому времени перебрался в мир иной – по утверждению злых языков, из-за революционных выкрутасов сына. Когда к власти пришли большевики, многие из его подзащитных стали во главе первого в мире государства со светлым будущим. Чтобы построению этого будущего не мешали, советская власть адвокатуру устранила и создала революционные трибуналы, председателем одного из которых в своем родном городе был назначен Дементий Евстафьевич. С легкостью сменив благородные принципы адвокатуры на беспредел безжалостных приговоров, новый глава революционного трибунала с такой яростью взялся за новое дело, а в маленьком уездном городке оказалось такое количество врагов молодой советской республики, что через несколько лет такой беспощадной борьбы с Дементием Евстафьевичем случился удар. Председатель трибунала оказался прикованным к постели в самом расцвете своих лет, а главное, когда еще такое число недобитых врагов угрожало близкой его сердцу молодой республике. Вскоре Нечаевы получили извещение, что по понятным им причинам к ним в дом будут подселены семьи советских трудящихся. Супруга прикованного к постели председателя трибунала возмутилась и помчалась в Москву к самому вождю советской республики. Добившись приема, она напомнила вождю, сколько несчастный больной и она, кстати, тоже сделали для победы Революции и что сейчас ему нужен покой, а не подселение, хоть и освобожденного, но еще, мягко говоря, хамского и шумного пролетариата. Вождь, который был далек от сантиментов, на этот раз проникся жалостью к старому товарищу по революционной борьбе, которому был, кстати, многим обязан, и отдал распоряжение о специальном постановлении, оставляющем непримиримому председателю советского трибунала и его наследникам семейный дом Нечаевых в вечное личное пользование. Вот на такой буржуазный манер марксистское правительство наградило своего верного палача русской буржуазии.

После смерти грозного революционера, бывшего, пожалуй, единственной знаменитостью Епишево, городское начальство повесило на доме покойного мемориальную доску, которую через много лет его внук, ученик десятого класса Сережа Нечаев, неожиданно узнавший о кровавых подвигах своего деда, попытался сбить с облупившейся стены принадлежавшего его семье дома.

Сережа, так же как и его дед, рос бунтарем. Но бунтарство его пока было направленно на отстаивание своих прав перед матерью – отец его давным давно уехал за длинным рублем на Север, да так там и остался – и учителями, которые вообще никаких прав за ним не признавали, а значит, в его понимании, не считали его личностью. Все изменилось после того, когда он в десятом классе наконец-то отважился признаться в любви своей однокласснице Лене Красильниковой, в которую был молча влюблен все свои школьные годы. На одинокой садовой скамейке, затерявшейся среди густых деревьев на крутом берегу реки и будто специально поставленной для таких любовных встреч, произошло мучительно неловкое юношеское признание в первой любви. За ним последовало еще более мучительное, с перешедшим на шепот голосом, ответное признание. После таких неловких признаний и такого же неловкого, первого в их жизни, поцелуя они уже не могли оторваться друг от друга. Они и до этого объяснения были неразлучны,

но эта неразлучность была дружеская, беззаботная, у всех на виду, и в школе только как дружба и воспринималась. Оба в классе были очень популярны, хотя к Сереже его популярность пришла не сразу. Нечаевых в Епишево всегда недолюбливали. Что они потомки единственной исторической личности в городе, уже давно никого не волновало. Но вот особняк в самом центре, когда люди в коммуналках ютятся, – это уже совсем другое дело, с этим советским гражданам мириться было трудно, и это, естественно, вызывало зависть и неприязнь. Когда Сережа Нечаев пошел в первый класс, эта неприязнь сразу за ним и потянулась. Сначала маленький Сережа очень переживал и просил маму переехать в нормальную маленькую квартиру или даже просто в комнату, как живут все его одноклассники. Но мама, которая и сама была бы рада куда-нибудь переехать, сказала, что без отца, который является владельцем этого проклятого дома, они ничего сделать не могут. Правда, переживать Сереже пришлось не так уж и долго. Его веселый, заводной характер, его природное умение увлекать за собой ребят и даже руководить ими постепенно оттеснили какой-то дурацкий дом, на который пацанве было, в принципе, наплевать. Ленины родители тоже относились к Сереже с большой симпатией, и он был частым гостем в их двухкомнатной квартирке. Но вот приходить к нему домой Лена категорически отказывалась. Сережа поначалу пытался выяснить, почему, но Лена отмалчивалась, а настаивать он не стал. Но после признания в вечной любви и первого поцелуя все изменилось. Квартирка у Лены была маленькая, скамейка на берегу реки, как правило, была занята, и им для своих встреч приходилось искать убежище в полутемных вонючих парадных, в которых их частенько застукивали и с позором изгоняли. Однажды им в очередной раз пришлось, перескакивая через ступеньки, срочно улепетывать с лестничной площадки, где они, увлеченные друг другом, не услышали поднимавшуюся снизу старуху. Увидев их целующимися и с руками там, где им было быть не положено, старуха сразу завопила и вдогонку огрела Сережу по спине авоськой с кочаном капусты. После этого случая Сережа решил опять вернуться к разговору о своем, таком большом и удобном для их встреч доме, куда Лена категорически отказывалась приходить.

– Ленка, ну скажи, какого лешего мы по этим вонючим парадникам ошиваемся? Нам чего, больше делать нечего? А?! У меня огромный дом. Мама на одном конце, я на другом. Она вообще ко мне только убирать заходит. Ну чего ты упрямишься?

– Сереженька, ну пожалуйста, не надо к этому возвращаться. Я не хочу ходить к тебе домой, – сказала она, сразу изменившимся голосом и, помолчав, добавила- не могу…

– Но почему?! – уже возмутился Сережа.

– Это долгая история… И тебе будет неприятно ее слушать.

– Ах, даже так?! Ну тогда, если ты действительно меня любишь и это касается меня, тогда давай выкладывай. И нечего за меня бояться.

– Ну, как хочешь… – опять после долгого молчания, словно набираясь сил, вдруг совершенно спокойным голосом сказала Лена и таким же спокойным, даже равнодушным голосом рассказала ему причину. Оказалось, что их связывает не только любовь, но и далекое прошлое. Ее дед до революции был учителем гимназии, бабушка – медсестрой в больнице. В девятнадцатом их арестовали. Суд был моментальный, их приговорили к расстрелу и сразу же расстреляли. Председателем трибунала, который приговорил их к расстрелу, был Сережин дед. Лениного отца, которому тогда было всего пять лет, отправили в детский дом.

– За что? – после долго молчания еле слышно спросил Сережа.

– Расстреляли? Не знаю. Сейчас никто не знает… Но скажи, пожалуйста, что такого могли сделать учитель гимназии и медсестра, чтобы их маленького сына оставить сиротой? И ты думаешь, мой отец один такой сирота? Только в нашем классе есть еще двое ребят, у которых деды…

– Кто?

– Зачем тебе, Сереженька?

– Кто?!

– Ну, Сашка Котельников…

– Еще кто?!

– Румянцев.

– Мишка?! Он же мой кореш!

– А при чем здесь ты? Я тебя тоже люблю больше всех на свете. И мой папа к тебе очень хорошо относится. Это был твой дед… Тысячу лет назад.

– Тогда почему ты ко мне приходить не хочешь?

– Ты меня извини, Сереженька, но я не только не могу зайти в ваш дом, я, когда иду по вашей улице, всегда на другую сторону перехожу, только чтобы эту проклятую доску не видеть.

Этой же ночью Сережа спустился в подвал, порывшись в старых отцовских инструментах, достал молоток, зубило и вышел на улицу сбивать мемориальную доску. О том, что его могут увидеть или услышать, он даже не думал. Он также не думал, почему он с таким остервенением колотит молотком по доске с именем деда, которым он раньше так гордился и которого сейчас так ненавидел: из-за любви к Лене, или из-за ужаса и стыда за деда, который мог делать ТАКОЕ, или за то, что дела эти считались в его стране геройскими?

К счастью, его никто не заметил и не услышал, но и доску, как он ни старался, ему сбить не удалось. Тогда он стал колотить зубилом по высеченному имени знаменитого революционера. Под утро от славного имени деда остались только глубокие зазубрины, нанесенные рукой такого же, каким раньше был он сам, бунтаря внука. На следующий день об изрубленной Нечаевской доске говорил весь город (многие со злорадством). Власти сняли изуродованную доску, пообещав найти и сурово наказать виновников антисоветской провокации и в скором времени поставить новую, еще более торжественную. Но виновников не нашли и доску не поставили: сначала не доходили руки, а потом просто забылось. С тех пор на месте былого величия красовались четыре глубокие дыры, заштукатурить которые тоже не доходили руки.

В тот день, узнав о доске, Лена покраснела от удовольствия и гордости за него и подумала: «Как же он меня любит!» После школы она сама предложила пойти к нему домой. Оказавшись в полном одиночестве – Сережина мама была еще на работе – и привыкнув к постоянной настороженности, всегда ожидая чужого грубого вмешательства, они вдруг растерялись и даже испугались, не зная, что им дальше делать, как вести себя. Но после словно первого и опять осторожного касания и поцелуя Сережины руки и губы сами почувствовали свою свободу и повели себя с нарастающими нетерпением и желанием. И когда Лена почувствовала, что Сережина рука пробирается туда, куда раньше никогда не пыталась, она перехватила его руку и, глядя ему в глаза, прошептала: «Нет, Сереженька… Когда поженимся». И уже твердо добавила: «Только!»