Уроки танго (сборник)
Шрифт:
Теперь они все свое свободное время проводили в его комнате, где им уже никто не мешал.
Дав друг другу клятву никогда в жизни не расставаться, после окончания школы они оба решили поступать в МГУ: Сережа – на химический, а Лена – на филфак. Решение стать химиком для Сережи было естественным. Не то чтобы он выделял химию среди других школьных предметов, просто в их маленьком городке, на окраине, на низком берегу реки расположился огромный, известный на всю страну химический комбинат, который когда-то принадлежал Сережиному прадеду. Правда, тогда это была маленькая лакокрасочная фабрика, а не химический гигант, на котором сейчас работала чуть ли не половина жителей городка, считавших, что и их дети должны относиться к химии с уважением. Сережа в школе шел на золотую медаль, и поступление в университет не представляло никаких проблем. А вот Лена училась довольно посредственно, с единственной пятеркой по литературе. Но Сережа настоял на университете и все лето готовил ее к экзаменам. И все равно, несмотря на усиленную подготовку, Лена не набрала проходных баллов и в университет не поступила. Свой провал она восприняла очень тяжело, горько рыдала, вжавшись в угол Сережиного
В московский университет Лене поступить так и не пришлось. Следующей весной ее семья должна была навсегда покинуть Епишево – отцу предложили хорошую должность на одесском химическом заводе, от которой он, несмотря на слезные просьбы Лены, отказываться, естественно, не стал. Родители, как могли, утешали ее, пообещав, что летом отпустят поступать в Москву, к своему Сереже. Узнав от Лены, что она с семьей переезжает в Одессу, Сережа почему-то сразу подумал, что больше никогда ее не увидит. А еще он подумал, что сейчас он должен прижать ее к себе и твердо заявить, что никуда ее не отпустит или бросит к чертовой матери университет и поедет с ней в Одессу. Но он ничего этого не сделал. Сказал только, что будет ее ждать.
Одесса сразу сразила ее: большой (по сравнению с их убогим Епишево так просто гигант) красавец город, синяя поверхность моря, которое она никогда раньше не видела, весеннее, но уже почти жаркое солнце на ярко-голубом небе, разодетая, словно праздничная, толпа на широких красивых улицах и бульварах и моряки, моряки… повсюду морская форма… Она писала ему почти каждый день, а он так же почти каждый день отвечал на ее письма. Потом письма от нее стали приходить немножечко реже, потом еще реже. В одном из последних писем Лена написала, что решила поступать в Одесский педагогический институт.
Та к пролетела их первая в жизни любовь, не оставив после себя даже следа.
Переехав в Москву, Сережа сразу с головой окунулся в веселую студенческую жизнь. Иногородние студенты, жившие в общежитии, держались своей компанией. Сережа сначала присоединился к ним, но довольно скоро ему с ними стало неинтересно и скучно: надоели их постоянные разговоры о бабах, где достать денег на бутылку красного вина, и непрекращающиеся сплетни и насмешки над студентами-москвичами, за которыми скрывалась обыкновенная грызущая зависть. В московскую компанию его приняли сразу и с удовольствием – он был легок в общении, остроумен, совершенно не провинциален и очень похож на популярного актера Евгения Урбанского, что моментально покоряло девушек. Пока переписка с Леной продолжалась, он относился к этим взглядам и вздохам довольно равнодушно, но когда с Леной все закончилось, девушки замелькали в его жизни, не оставляя после себя даже воспоминаний.
В компании, куда так легко влился Сережа, многие знали друг друга еще до университета. Она была небольшая, но шумная, постоянно спорящая. Спорили обо всем: о науке, о футболе, о книгах и, конечно же, о политике, о которой спорили особенно бурно. Одни считали, что оттепель, начатая Хрущем, все же продолжается, и рано или поздно, но в стране наступит настоящая свобода – куда они денутся; другие, их было меньшинство, с этим категорически не соглашались: с оттепелью давно покончено, да и не было ее вовсе – так, просто красивое название, придуманное Эренбургом. Некоторые настроены были довольно решительно, доказывая остальным и самим себе тоже, что сидеть и разглагольствовать и почитывать самиздаст очень удобно и безопасно – если, конечно, не заложат, – что надо что-то делать, как-то протестовать, как-то бороться, приводя в пример демонстрацию протеста в прошлом, шестьдесят пятом, году на Пушкинской площади. Правда, дальше призывов дело у них не продвигалось: то ли не хватало идей, то ли смелости. Как-то Сережа, поддавшись общему возбуждению, не удержался и рассказал о своем деде и изрубленной им доске с его именем. Сережа сразу стал героем, и кто-то даже предложил продолжить его дело и пойти кромсать доски по Москве, благо они здесь чуть ли не через дом. Кромсать, конечно, не пошли, но призывы к протестам продолжались.
Сережа в этих призывах участия не принимал. Он вообще мало интересовался политикой. После истории с дедом он решил, что если советская власть прославляет такого человека, приговорившего к смерти сотни безвинных людей, а народ, не задумываясь, кричит этому «ура!», то изменить в этой стране ничего невозможно, и заниматься политикой – только нервы себе трепать. Но самиздат он с удовольствием почитывал.
На третьем курсе Сережа стал посещать лекции по органической химии профессора Александра Ильича Ширяева. Неожиданно для самого себя он ими всерьез увлекся, особенно работами профессора с люминофором для создания люминесцирующих красок. Профессор сразу обратил на Сережу внимание, приблизил к себе и объяснил, что, если он будет так продолжать, его может ожидать большое будущее. Сережа и сам это уже чувствовал. Окончив с отличием университет, он сразу получил предложение от Ширяева – должность аспиранта в его лаборатории. Руководителем его диссертации будет он сам, Ширяев. Сережа ликовал: все, о чем он последние годы мечтал, становилось реальностью! Но тут жизнь внесла небольшую поправку. Когда диссертация была уже написана и до защиты оставалось чуть больше месяца, один из его приятелей, постоянно снабжавший его самиздатской литературой, дал почитать ему папку со стихами молодого и очень талантливого поэта Анатолия Бергера, приговоренного за свои стихи как за антисоветскую пропаганду к четырем годам лагерей, которые он сейчас и отбывал в Мордовии. На следующий день, после обеда, его вызвал к себе декан факультета. Перед ним на письменном
Когда Сережа вернулся из Москвы повзрослевшим, раздавшимся в плечах, с лицом, еще больше похожим на Урбанского, да еще в придачу со столичным лоском (что жители провинции сразу болезненно ощущают), городские девушки и особенно их мамаши встрепенулись – приехал завидный жених. Мало того, что с хорошей должностью и собой видный, но еще и с собственным особняком в самом центре на зависть всему городу.
В таком небольшом городке, как правило, многие друг друга знают, но Сережа своим увлечениям не изменил, и девушки замелькали в его новой жизни в Епишево с не меньшей скоростью, чем в студенческие годы в Москве. Любовные отношения продолжались максимум год, затем всплывала новая возлюбленная, прекрасно знавшая предыдущую, но надеющаяся, что с ней-то это не произойдет, что она-то навсегда. Но навсегда никогда не бывало. Как только он начинал чувствовать, что у очередной на него претендентки уже замирает дыхание от сладкой мысли, как он на руках вносит ее в белом подвенечном платье в свой, нет – уже в их дом, он постепенно и очень деликатно давал ей понять, что на руках он ее в дом не внесет. Ни в какой – ни в его, а уж тем более ни в их общий. Наконец, осознав, что сладкие надежды так и останутся надеждами, очаровательное создание с разбитым сердцем, но с приобретенной гордостью само уходило из его жизни.
Обзаводиться семьей не входило в его планы. Он был слишком увлечен работой, и лаборатория – вернее, та часть, которая его приняла как своего, – была его семьей, и другой ему было не надо. Такая жизнь его вполне устраивала, тем более, что влюбиться ему после своей первой любви так и не случилось. Да и была ли она, эта первая любовь, сейчас он уже и не помнил.
Все изменилось, когда к нему в лабораторию по распределению из Ленинградского технологического института прислали нового инженера.
Сережина работа с люминесцентными красками продвигалась настолько успешно, что скоро она стала одним из основных проектов лаборатории и была создана отдельная группа, руководителем которой назначили Сергея Нечаева. Молодого инженера, присланного в Сережину лабораторию, звали Антон Вальд. Все сразу заметили сходство между новичком и Нечаевым. Вальд, как и Нечаев, был не только талантлив и одержим своей работой, но так же легок в общении, доброжелателен и остроумен. И так же неотразим для женщин. Но если Нечаева красавцем нельзя было назвать – крепкий, с бросающимся в глаза, мужественным и грубоватым, но вместе с тем открытым и обаятельным лицом, – то новый инженер как будто прилетел к ним прямо из Голливуда – высокий, стройный, с крупно вьющимися, черными до блеска волосами, слегка раскосыми черными же глазами и постоянной улыбкой, которая открывала ряд жемчужных зубов. Женщины сразу попадали, но у него было обручальное кольцо, и им ничего не оставалось, как только вздыхать и завидовать. Нечаев сразу как-то потянулся к нему и с удовольствием оставался с ним после работы в лаборатории: обсудить сделанные за день дела, поговорить о науке, да и просто о жизни. В один из таких вечеров, когда они вдвоем засиделись допоздна, споря о последнем неудавшемся опыте, раздался телефонный звонок. Вальд, улыбнувшись, сказал Нечаеву: «Жена» – и взял трубку. Продолжая улыбаться, он слушал, что ему говорили, потом сказал в трубку:
– Хорошо, Галчонок. Я думаю, он согласится. До встречи. Целую.
Повесив трубку, он, все еще улыбаясь, обратился к Нечаеву:
– Жена уже второй раз борщ разогревает. Она предложила продолжить нашу беседу за обедом. У нас, правда, довольно тесно, даже развернуться негде, но зато борщ – отменный. Я ручаюсь. И по рюмочке найдется. Как тебе эта идея?
– Прекрасная идея, – ответил Нечаев, обрадовавшись, но не столько от предвкушения хорошего домашнего борща – мать у него умерла несколько лет назад, и он питался в основном в столовках, – сколько от возможности наконец-то увидеть, какая же у этого красавца должна быть жена. Кстати, вся лаборатория точно так же изнывала от любопытства.