Уроки зависти
Шрифт:
– Что с тобой, Люба? – спросил Бернхард.
«Ничего», – хотела она ответить. Но не смогла даже губ разомкнуть.
Санины глаза восстали перед нею, и обветренные его губы, и русые черточки прилипших ко лбу волос… Люба коротко вскрикнула внутри себя, едва удержавшись от того, чтобы крикнуть в голос.
Она была уверена, что ей это удалось.
– Люба, – сказал Бернхард, – скажи, что произошло с тобой такое, что ты разлюбила меня?
Он поставил на скатерть бокал с недопитым гутэделем и смотрел на нее внимательно
– Я полюбила другого, – ответила Люба.
Минуту назад она не сказала бы ему этого даже под пытками. Но под этим серьезным взглядом небольших его глаз – сказала.
– Я это понял. Примерно месяц тому назад. Да, когда ты заболела. Ты заболела по этой причине?
Люба кивнула.
– Когда я думал, чем русские отличаются от немцев, то пришел к выводу: русские понимают, что живут один раз. Мы здесь то ли не понимаем этого, то ли стараемся об этом не думать. Именно поэтому мы слишком буржуазны.
– К чему ты это говоришь? – тихо спросила она.
– Ты очень русская, Люба. Поэтому я удивлен, как ты ведешь себя сейчас. Ты предполагаешь, что твое чувство к тому человеку пройдет?
Она невольно улыбнулась. Очень уж обстоятельно он спросил – как о болезни, которая имеет некоторые признаки, позволяющие судить о ее течении и строить прогнозы.
– Нет. Не предполагаю, – ответила она. – Не пройдет.
Что он может на это сказать, Люба не представляла. Ей было страшно жалко его. Она рада была бы не говорить ему того, что сказала сейчас, но, к ее собственному удивлению, выяснилось, что она не может врать, отвечая на его прямые вопросы.
– В таком случае ты должна что-то предпринять, – сказал он.
– Я ничего не могу предпринять, Бернхард, – вздохнула Люба.
– Почему?
– Потому что не могу тебя оставить.
– Где? – не понял он.
– Везде. Я не смогу быть счастливой, оставив тебя одного. Это странно звучит, я понимаю, и…
– Это не звучит странно, – перебил ее Бернхард.
– …и раньше это не было для меня так. Но вот теперь… так стало.
– Это не звучит странно, – повторил Бернхард. – В порядочности нет ничего странного. Но, Люба, почему ты решила, что возможно жить во лжи?
– Ну почему во лжи… – начала было она.
– Если ты не надеешься, что твоя любовь к другому мужчине пройдет, то это означает, что со мной ты собираешься жить во лжи.
Он объяснил это обстоятельно, как объяснял ей все, чего она не понимала.
– Бернхард, дело в том, что я вдруг узнала про себя, что не могу доставить тебе боль, – невольно подстраиваясь под его обстоятельность, объяснила она в ответ.
– Но кто тебе сказал, что ложь лучше, чем боль? Боль проходит, а ложь длится и длится, пока не заканчивается правдой. И это может быть трагический конец.
Люба не знала, что на это сказать.
– Почему ты не спросишь, кто он? – помолчав, спросила она.
– Я
– У нас с ним ничего не было, – быстро сказала Люба. – Ну… Я с ним не спала.
– Это не имеет значения. Мне была бы неприятна твоя физическая близость с другим мужчиной, но в общем-то дело не в ней. – Он встал из-за стола, подошел к елке, тронул золоченую цепь. Сказочные шишечки звякнули тихо и жалобно. – Люба, я думаю, будет правильно, если я уеду на рождственские каникулы, – сказал он, не оборачиваясь.
– Куда? – опустив голову, спросила она.
– Предположим, к другу во Францию. Он давно приглашает меня посетить его замок. Я уеду завтра и вернусь через три дня.
– Спасибо, Бернхард, – сказала Люба.
Лицо ее пылало от стыда, и боль, которую она чувствовала, была очень сильна.
Но он оказался прав: эта боль была лучше, чем ложь.
Глава 20
Только когда такси остановилось на углу Малой Бронной и Спиридоньевского, Люба поняла, отчего таким странным кажется ей родной город.
Она не была здесь два года. И с удивлением обнаружила, что не только она переменилась за это время очень сильно, но не менее сильно переменилась Москва.
Размашистость в ней появилась, какая-то новая живость во всем. Кондитерская вот открылась прямо напротив Любиного подъезда, и не сильно-то хуже выглядела эта кондитерская, чем во Фрайбурге.
Впрочем, Люба не была сейчас склонна ни о кондитерских размышлять, ни о переменчивом облике родины.
Она хотела найти Саню и приехала в Москву только для этого. Если бы выяснилось, что искать его следует на острове Мадагаскар или в Антарктиде, то она отправилась бы туда.
Но пока насчет Сани не выяснилось ничего. Кельнский телефон Алекса Мартемьянова, указанный в договоре, был отключен, видимо, за неуплату. Значит, надо было искать других людей, которые могли знать, где Саня.
Единственным таким человеком была Сашка Иваровская. Все-таки она училась с ним в консерватории, и она привезла его тогда в Кофельцы, и с ней у него был роман, и, может, роман этот продолжается до сих пор.
Мысль об их романе была для Любы одновременно неприятна и несущественна.
Хорошо, что хоть мамы не было дома: она наконец-то выбралась в санаторий. Это стало следствием ее знакомства с Германией: кажется, она убедилась, что забота о себе или хотя бы о собственном здоровье – это не блажь, как она всю жизнь считала. Могла бы, конечно, и раньше догадаться. Хоть с Ангелины Константиновны пример взять – та в свои восемьдесят лет регулярно посещала Карловы Вары, как привыкла с молодости.
Но и об этом Люба подумала лишь мельком. А в квартиру свою она зашла только для того, чтобы поставить чемодан.