Уши в трубочку
Шрифт:
– Почему в таможенной?
Я вспомнил размеры особняка, когда наблюдали с улицы, сказал дипломатично:
– Да там свои особенности… И возможности…
– Какие?
– Ну, таможня – это структура, которая не столько дает добро, сколько отбирает.
Медленно выбрел на веранду, воздух свежий, прохладный, осмотрелся, но что увидишь в такой тьме, кроме темного неба с очень редкими и мелкими звездочками, взгляд упал на длинный ящик, очень уж знакомый по очертаниям. Откинул крышку, ну, конечно же, снайперская винтовка с оптическим прицелом, новейший ракетный гранатомет, два ящика патронов, с десяток пистолетов…
Для
– Красиво, – признал я. – В смысле, окрестности.
Через прицел для ночного слежения прекрасно видно, как далеко-далеко танцует с волками, время от времени оглядываясь на чернокожую красотку и всякий раз хватаясь за пистолет, человек с крупной бляхой на груди. Я увеличил изображение, проступила эмблема налоговой полиции. Другой, длинноволосый, в длинном до пола плаще, идет с мечом в руке, поглядывая по сторонам исподлобья. Время от времени вскидывал руки к небу, его пронизывали ветвистые молнии, он извивался и красиво кричал под неслышимую здесь музыку Фредди Меркури.
Чуть в сторонке толпой идут люди в черном, в черных очках. Отсюда не видно, но мне показалось, что у них таблички на груди, а там что-то про благородных киллеров, влюбившихся в жертв, но рассмотреть не успел, по середине шоссе промчался на коне, паля из старинных наганов, человек в широкополой шляпе. При каждом выстреле взрываются машины, почтовые ящики, а в стенах домов появляются дыры, словно туда угаживают крылатые ракеты.
Еще толпами двигаются закутанные в белые ленты из серого полотна странные люди, очень медленные и торжественные, словно на похоронах президента. Никто из них не смотрит вверх или по сторонам, все двигаются одинаково, как клоны, торжественные и печальные.
Торкесса сопела рядом, толкалась, наконец спросила таинственно:
– Да что высматриваешь?
– Фабрику, – буркнул я. – Заброшенную фабрику или завод. Желательно металлургический. Мы на таком были, помнишь?
– Да, но…
Она поперхнулась, побледнела. Я хмуро кивнул:
– То-то и оно. Если не обнаружу, то, боюсь, идеальное место для выяснения, кто есть ху, перенесется в наш особняк. После металлургического завода он на втором месте по условиям.
Она сказала с надеждой:
– А как насчет свалки? Гигантской свалки брошенных и заброшенных автомобилей и грузовиков? Я подумал, кивнул:
– Молодец, умница. Признаю, на первом месте – заброшенный металлургический завод, на втором – автосвалка, на третьем – заброшенный особняк…
– Так вот, – сказала она с торжеством, – здесь совсем близко такая свалка! Огромная, там автомобили в пять этажей.
В прицел наконец попались огоньки. Сперва почудились свечи в руках черных монахов, потом вроде бы волчьи глаза оборотней, но наконец сообразил, что вижу огни газосварки и автогена. Гигантская свалка работает круглые сутки, но нас вряд ли туда понесет, так что эту ночь мы в сравнительной безопасности.
Я
Торкесса охнула, глаза быстро бегают по скупым строкам, извещающим, что это вышел на прогулку следователь-маньяк, он в детстве отравил всех одноклассников, сыпанув синильной кислоты в общий котел. Просто чтобы проверить, в самом ли деле все умрут прямо в бойскаутском пионерлагере у прощального костра. И вот теперь, став взрослым, он со сладким щемом в сердце вспоминал старое доброе детство, прощальные песни у костра, расстегнутую блузку пионервожатой и выглядывающие верхушки сочных грудей, пищащих девчонок, которых зажимали в темноте, потную плоть поварихи, что зазвала его в предпоследнюю ночь на кухню и прямо у кипящих кастрюль показала, что надо делать с женщиной… И вот сейчас, в последнее воскресенье августа, как все последние годы, он чувствует страстное желание отравить те же самые сорок два человека. Но детей столько в одном месте не отыскать, потому он совершает подобные воспоминания детства в многолюдных кафе, казино, в парках и на митингах.
Это все списывалось на экстремистов: исламистов, коммунистов, зеленых, русскую мафию, курдов и снова русских, уже просто русских.
Я старательно поймал его в перекрестье прицела. Торкесса испуганно схватила меня за руку. Я поспешно напряг бицепс под ее тонкими теплыми пальцами, да видит, что у меня там эти, мышцы.
– Ты что? Будешь стрелять?
– Нет, – съязвил я, – пошлю ему привет. Со смещенным центром тяжести. Прямо в череп.
– Но как же… без санкции прокурора…
– Когда власть бездействует, народ вправе брать власть в свои руки, хоть это и противно брать в руки всякую гадость.
Я нажал на скобу, далекая фигурка дернулась, осела. Не опуская винтовку, я повел стволом вдоль улицы. Торкесса спросила обеспокоено:
– Что… еще?
– Видишь вон того? – спросил я тоном Вильгельма Фрейда. – Этот свихнулся на эдиповом комплексе. У него бунтарство против отца вылилось в отцеубийство, а потом в массовые убийства всех особей мужского пола старше сорока лет.
Она спросила жалобно:
– Может быть, его лечить надо?
– У нас страна бедная, – напомнил я.
– Но мы в Англии!
– Англия наших дипломов не признает. А вот пули везде одинаковы.
Я подумал, отложил винтовку и взял из ящика ракетный гранатомет. Торкесса вздохнула, а я поймал в прицел приближающегося маньяка и нажал на спусковую скобу. Слегка толкнуло в плечо, ракета вырвалась почти бесшумно, понеслась с резко нарастающей скоростью. Маньяк застыл, успев увидеть несущуюся на него ракету, вскинул руки, словно собирался взлететь.
Вспышка света на миг ослепила, на высоту третьего этажа взлетели кисти рук: в одной зажаты огромные ножницы, в другой – удавка, а на асфальте остались аккуратные кроссовки. Кровь и мелкие клочья плоти расплескало… нет, даже вмазало в стены ближайших домов.