Уши в трубочку
Шрифт:
– Эффектно, – признала торкесса, – но уж больно по-человечески.
Я отложил гранатомет, после нескольких таких выстрелов соседи начнут обращать внимание, снова взял винтовку, так как на темную улицу начали выходить из подъездов, из-за деревьев, калиток, вылезать из люков канализации темные, загадочные, в длиннополых пальто, с поднятыми воротниками, в надвинутых на глаза шляпах.
– А вот этот уже свихнулся на… – сказал я, мой палец нажал на спусковую скобу. – На чем-то, не понял, но у них тут все на чем-то
– Правда?
– Да, точно. То ли туман, то ли съели что-нить…
Я перевел на другую цель, снова нажал курок.
– А этот?
– Тоже свихнулся, – объяснил я. – Считает, что юсовцы должны править миром. А они, англичане, вроде как тоже юсовцы, только пожиже.
Я ловил в прицел очередного маньяка, указательный палец делал легкое движение, мягкий толчок в плечо, я перевожу крестик прицела на новую мишень, рядом на стуле побагровевшая от усилий торкесса поставила громадный ящик с патронами.
Маньяки, везде маньяки. Все свихнутые, жизнь такая. И не надо что-то особенно объяснять, увязывать и мотивировать: маньяк и есть маньяк. Его поступки непредсказуемы. И лучше не пытаться предсказать, а то сам в маньяки попадешь. Если ты честный полицейский, то просто иди по его следу… а потом постарайся забежать вперед и пристрелить в жуткой схватке, когда бьешь друг друга лампами, торшерами, книгами, топорами, мечами, стульями, шкафами, а потом гад сам вываливается с балкона сорокового этажа.
Иначе нельзя: подтолкнуть к окну – негуманно и неюридично, если же арестуешь, то через час выпустят как сумасшедшего, что не сознает, что делает, у него и справка есть, весь Букингемский дворец и Кремль такими заселены, и тогда снова пойдет маньячить. Но можно и вот так по-русски, куда более красиво, изящно, возвышенно даже. Над моим ухом мягко вздохнуло, словно стоит теплая корова.
– Действуйте, Гакорд… Раз уж судьба галактической Империи повисла на лезвии вашего длинного меча… то очищайте Вселенную.
Мне показалось, что где-то я уже такое слышал, даже меч назывался не то двуручным, не то трехручным, но, вообще-то, все на свете есть повторение, как сказал Экклезиаст, я промолчал и снова нажал на спусковую скобу. Пусть фраги множатся, а патроны не убывают.
– Ты спальни уже посмотрела? – спросил я.
Она радостно закивала:
– Ну, конечно, дорогой… В первую очередь! Кстати, там только одна спальня.
– Плохо смотрела, – уличил я. – Мы еще не были в правом крыле. И не поднимались на другой этаж. Так что мозги не пудри, лапшу не вешай и вообще не агитируй голосовать за демократов. Кстати, оставшись в спальне одна и услышав странный шум, ты, конечно же, пойдешь узнать, в чем дело, надев самое соблазнительное нижнее белье…
Она ахнула:
– Ты оставишь меня одну в спальне?
Я подумал, положил винтовку снова в ящик, аккуратно закрыл.
– Вряд
Она счастливо провизжала:
– Я буду тихая, как мышка!.. Я вообще прикинусь тряпочкой!.. Я удовлетворю все твои… Ой! Прости, прости…
– Ладно, – сказал я великодушно. – Сегодня бить не буду. Может быть, не буду. Сегодня я что-то очень добрый. К дождю, наверное.
Она быстро посмотрела на меня, сказала льстиво:
– Но сегодня все-таки сможешь утолить жар своих чресел?.. Теперь никто не мешает! И ни от чего не отвлекает.
Я задумался, жар в самом деле такой, что плавятся мозги, а там внизу даже блендомедная оболочка не спасает от растрескивания, однако я столько держался, а сейчас если поддамся… не буду ли я похож на простого… гм… как бы это сказать, простолюдина, общечеловека, демократа, кто не умеет владеть собой, а идет на поводу своих обезьяньих инстинктов, у которых понятно кто за вожака? В то же время не дурость ли: рядом такая сочная девка с такими сиськами, такой задницей, да у нее внутри как кипящее масло, да только за… кто бы отказался, да нет таких чуваков… однако я разве как все?
– Отвлекает, – ответил я почти твердо, – от героизма отвлекает!
– Наоборот, – почти пропела она и выгнулась еще эротичнее. – Ты сейчас думаешь обо мне, а после утоления думать перестанешь… Лучший способ преодолеть искушение – поддаться ему.
– Это сказал Уайльд, – сказал я. – Он доподдавался до того, что огомосечился. Его друзей судили за подготовку восстания, а его – за педерастию. Нет уж, нет уж, лучше святым Антонием, чем демократом. И вообще, ты забыла, что поклялась ждать, пока я сам изволю…именно изволю?
– Я не клялась, – возразила она быстро.
– Но пообещала.
– Так кто ж верит женским обещаниям? – воскликнула она патетически. – Ты не с Бетельгейзе упал?
– Это ты с Бетельгейзе! – уличил я.
– Нет, ты!
– Ты!
Она бросилась наверх на лестнице, прокричала уже оттуда:
– Я отыщу самую красивую из спален! И обещаю не стаскивать с тебя одеяло!
Еще бы, подумал я хмуро, какое одеяло в такую жаркую душную ночь? К утру наверняка будет гроза. Все рецепторы трепещут, искры так и скачут по коже и ее окрестностям.
Спальня оказалась поистине королевской, кровать с теннисный корт, спинка в виде темно-красного сердечка, воздух начинает пропитываться запахами благовоний, уже дымятся в углах буддийские палочки, когда же торкесса успела, или вспыхивают автоматически, едва кто-то входит…
Торкесса на той стороне самозабвенно взбивала подушки, раскраснелась в свете лампы с матовым светом. Оглянулась, сказала тревожно:
– Там кто-то скребется под дверью. Слышишь? Сопит, стонет, царапается… Побудь здесь, я пойду впущу!