Ушкуйник. Бить врага в его логове!
Шрифт:
Убедившись, что татары разбиты, повернул назад и отряд ордынцев на той стороне Камы. В одиночку, без татар, немногочисленным и к тому же потрепанным долгим переходом кыпчакам не одолеть русское войско.
Воины спешились и вместе с гребцами собирали трофеи – железо стоило дорого, и бросать его было расточительно.
Дорого досталась победа русским! И среди всадников, и среди гребцов были немалые потери.
Увидел Костя Михаила.
– Ты как тут?
– Гребцы, видя, что навалились на вас татары, поднялись как один и оружие стали
– Все молодцы! Выручили! Тяжко нам пришлось. Кабы не ваша помощь, еще неизвестно, чья бы взяла.
Костя привстал на стременах, крикнул осипшим голосом:
– Люди русские! Герои! Победа! Трофеи на суда грузить, суда к берегу причалить. Будем отдыхать! Коней татарских, что ранены, прирезать – и в – котлы!
Радовались и ликовали все – сотники, десятники и кормчие, воины и гребцы. Наконец-то можно спокойно перевести дух, приготовить еду и отдохнуть. Ведь уже второй день во рту маковой росинки не было. Опасность попасть под удар ордынцев миновала. Надо было перевязать раненых и поесть.
Вареное конское мясо отдавало лошадиным потом и было жестким, но изголодавшихся русичей это не смущало. Ели большими кусками, жалея, что соли нет, как и хлебушка.
Солнце только клонилось к закату, и было еще светло. Михаил, подкрепившись, пошел к ушкую. Надо посмотреть – каковы потери. Убито было только двое, и Михаил похвалил себя, что взял запасных гребцов. Он подошел к воде и стал отмывать от запекшейся крови саблю. Действительно – легка, остра, в руке прикладиста.
Сзади раздался голос:
– Ты где такую саблю раздобыл? Дай поглядеть!
Михаил от неожиданности вздрогнул, резко обернулся. В двух шагах сзади стоял, широко улыбаясь, Костя. Мишаня отдал саблю, Костя с горящими глазами бережно взял редкостное оружие, полюбовался узором на лезвии, потом взмахнул ею в воздухе.
– Хороша! Ни в Хлынове, ни даже в самом Нижнем такой точно нет ни у кого. Я сам такую видел единожды в Москве.
Костя с сожалением протянул саблю Мишане.
Купец, польщенный высокой оценкой трофея, сказал:
– Я ее с убитого ордынца в Сарае снял. Видать, он не из простых был.
Мишаня видел, как не хотелось Косте возвращать оружие. Но то, что взято в бою, принадлежит победителю.
Недолго думая, Мишаня отстегнул с пояса ножны и протянул Косте.
– Дарю! Тебе нужнее!
– Ух ты! – у воеводы перехватило дыхание. – Ты и не представляешь, какой это дорогой подарок!
Костя тут же подвесил ножны на пояс, вложил в них саблю.
– Я отдарюсь!
– Пустое, не бери в голову – ты воин, а я купец. Может, она тебе когда-нибудь жизнь спасет.
– Не забуду. Пойду, надо раненых добить.
– Чего? – Мишаня растерялся, думая, что ослышался. – Татар, что ли?
– Кабы их. Своих, – вздохнул Костя, – у кого раны тяжелые – в живот или грудь. Такие только мучиться будут – день или два, и все равно помрут. Так милосерднее будет.
Мишаня
На другом ушкуе и лодье потери тоже были, но не такие катастрофические, как на некоторых других судах. На таких оставались в строю лишь кормчий и один-два гребца. Пришлось другим судам брать их на буксир. В такой спарке на переднее судно пересаживали гребцов, оставляя на буксируемом лишь кормчего на рулевом весле.
Все устали, но тешили себя мыслью, что уж недолго осталось плыть – родная сторона близко. Те из кормчих, кто плавал в этих краях, говорили, что до устья Вятки день пути остался.
Ночью спалось плохо. Мишаню терзали кошмары, он просыпался весь в испарине и мучился, не в силах снова заснуть – на палубах жалобно стонали раненые и донимали комары.
Утром поели вчерашней вареной конины и – в путь. Где под парусом, где на веслах, но все равно к вечеру до Вятки так и не добрались. Заночевали у берега, под охраной конницы.
К полудню следующего дня подошли к слиянию Вятки и Камы. После полноводных Волги и Камы Вятка показалась не такой уж и широкой. Борясь со встречным течением, караван повернул на Вятку и отметил это событие бурными криками радости. Справа начиналась вятская земля, – правда, слева все еще продолжалась чужая, татарская.
Михаил встал на корме, обнажил голову и перекрестился. Суровые обветренные лица ушкуйников светились радостью, на глазах выступили слезы. Казалось, и взмахи весел в едином порыве стали выше, и ушкуи быстрее заскользили – приближение к родным местам вдохновило всех. И вдруг, перекрывая крики носившихся над водой чаек, с передовых ушкуев донеслась песня. И вот, заслышав знакомые слова, ушкуйники подхватили ее и понесли дальше по каравану. Михаил прислушался к незатейливым словам песни – о горькой судьбине угнанных в полон русичей, об удалых ушкуйниках, свершающих дерзкие налеты на чужеземцев, чинивших обиду басурманам, о лихом атамане, наводившем ужас на иноплеменников в низовьях Волги… Незаметно для себя он стал подпевать ушкуйникам и гребцам. В душе разливалась гордость за русичей, бросивших вызов кипчакам, татарам и другим обидчикам земли русской.
Близился вечер, и караван остановился, бросил якорь, поджидая, когда переправятся всадники Юрьева. Времени на переправу потеряли много – полдня, как раз до вечера.
Делать нечего. Хоть и знали кормчие свою реку до последнего переката, решили в сумерках не рисковать, заночевать здесь. Луна пряталась за облаками, и ночь была темная. Конники развели костры – все же своя земля, грелись, сушили одежду. Спать улеглись на судах: ночь была прохладной, укрыться было нечем, а рубахи еще раньше изорвали, обматывая сбитые веслами кисти рук.