Ушкуйники
Шрифт:
Шли недолго. Святилище располагалось в дубовой роще под горой. Ветви дубов уже украсила молодая листва, под ногами лежал первый весенний травяной ковер. Вскоре взорам спутников открылась обширная лесная поляна, огороженная заостренными кверху столбами с резными воротами. Толстые доски ворот потемнели от времени, поэтому кого именно обозначают изображенные на них резные фигуры уродливых страшилищ, Гедимин определить не смог. Толстые столбы, подпиравшие ворота, венчались двумя черепами – лосиным с большими ветвистыми рогами и медвежьим.
Посреди поляны высился огромный дуб-патриарх, выглядевший значительно мощнее и кряжистее окружавших его сородичей. Под дубом стояло каменное изваяние Перкуна с жертвенным камнем в руках. В глубокой нише жертвенника горел вечный священный
Князю уже доводилось бывать здесь однажды – правда, очень давно, еще в юности. Хотя и тогда он, помнится, подивился царившей тут неестественной тишине. Казалось, сюда не долетают ни ветры, ни птичье чириканье…
Жрец Лиздейка в накинутой на плечи медвежье шкуре вырос словно из-под земли. Темно-красная туника из дорогой заморской ткани была застегнута белым витым шнуром с золотыми кольцами и кистями из бычьих хвостов на концах. На широком белом поясе висел внушительных размеров нож в дорогих сафьяновых ножнах, украшенных драгоценными каменьями. Из-под воинского шлема, представлявшего собой искусно выделанную медвежью голову с клыкастой верхней челюстью, на визитеров взирало суровое лицо вейделота [46] .
46
Вейделоты – литовские жрецы-прорицатели, охранявшие священный огонь в храмах бога Перкуна.
– Ты пришел… – обыденно произнес жрец. И приложил руку к сердцу, приветствуя высокого гостя.
Князь изобразил в ответ легкий поклон. Между ними давно уже не было прежнего согласия.
…Никто не знал, какого Лиздейка роду-племени. Однажды, охотясь в холмистой местности Веркяй близ одного из святилищ Перкуна, князь Витень обнаружил спрятанную в зарослях корзину, а в ней – разбуженного звуками охотничьих рогов и оттого громко плачущего младенца. Корзина была подвешена к ветвям дерева довольно высоко (видимо, чтобы ребенка не съели дикие звери) и напоминала орлиное гнездо. Поэтому мальчика так и назвали – Лиздейка, что по-литовски означает «из гнезда». Тогдашний Верховный жрец Литвы посоветовал князю взять найденыша на воспитание. Витень послушался, и Лиздейке выпала честь расти при княжеском дворе.
Гедимин и Лиздейка дружили с детства. Повзрослев, вместе охотились, пировали, бурно ссорились и столь же пылко мирились. Но однажды поссорились всерьез. В какой-то момент умный и не по годам наблюдательный Гедимин догадался, что настоящим отцом Лиздейки является не мифический персонаж, как поговаривали в народе, и уж тем более не сам Перкун (многие считали и так), а… креве-кревейто, главный жрец. Разумеется, иметь внебрачные связи жрецам категорически возбранялось (а отшельники не вправе были даже обзаводиться семьями), однако в силу человеческой природы запреты эти оказывались порой бессильны и перед законами, и перед религией. Согрешил и креве-кревейто… Гедимину промолчать бы тогда о своей догадке, но в пылу ссоры он не сдержался и выдал Лиздейке несколько нелицеприятных фраз о его происхождении и родителях. Друг после этого замкнулся в себе, и отношения между ними разладились. А вскоре князь Витень сослал Гедимина в Аукштайтию…
Меж тем у юного Лиздейки обнаружились вскоре завидные провидческие способности, и он начал пользоваться при дворе непререкаемым авторитетом. А чуть позже и вовсе приступил, по воле и желанию Витеня, к исполнению обязанностей креве-кревейто. Когда же князь-покровитель умер, Лиздейка неожиданно для всех сложил с себя высокие полномочия и удалился в святилище Перкуна, где и стал служить в качестве вейделота. Другими словами, добровольно опустился в жреческой иерархии на три ступени ниже. Впрочем, народ до сих пор считал истинным креве-кревейто именно Лиздейку, что изрядно злило его преемника, а Гедимина, напротив, вынуждало признавать друга детства, пусть и в душе, выдающейся личностью.
– Прошу в мою обитель, – все так же бесстрастно
Жилище Лиздейки оказалось просторным и светлым. «Он всегда любил места, где много света», – вспомнилось невольно Гедимину. Мягкий солнечный свет изливался, подобно светлому весеннему меду, на хорошо утрамбованный глиняный пол сквозь прорезанные в крыше многочисленные оконца, забранные прозрачной слюдой. Впрочем, в обители и пахло медом. А еще – сеном и травами: под потолком во множестве висели пучки хмеля, целебных трав, связки сухих грибов, кореньев… На полках теснились горшки и банки разных форм и размеров с настоями и мазями (Лиздейка слыл еще и знатным врачевателем). Посреди бревенчатого шалаша на треноге, обложенной диким камнем, стоял большой казан. Дым из этого примитивного очага выходил в прорезанное в крыше отверстие, рядом с которым были подвешены куски мяса, предназначенные для копчения. Почти по всему периметру жилища стояли высокие горшки с зерном и небольшие бочонки: видимо, с пивом и квасом. Стены были увешаны шкурами, а на полу лежал коврик из рогоза. Выросший в княжеском замке и привыкший к определенному комфорту, Лиздейка и в обители соорудил себе настоящую кровать: на высокую деревянную раму натянул, плотно подогнав друг к другу, широкие ремни и прикрыл их сверху звериными шкурами. Смастерил также стол и две скамьи, на которые и уселись теперь Гедимин с Жигонтом.
Без лишних слов вейделот наполнил три чаши крепким выдержанным пивом, и все трое, обмакнув пальцы в напиток и стряхнув капли на пол – для богов, – молча их осушили, неукоснительно соблюдя тем самым заведенный предками ритуал. Затем все так же молча хозяин выставил на стол блюдо с несколькими кусками вяленого мяса, плошку меда, кувшин молока (откуда?! – подивился Гедимин) и хлебцы в плетенке.
Кошмарное сновидение напрочь отбило у князя аппетит, но, чтобы не обидеть Лиздейку, он с деланным воодушевлением приступил к трапезе. В отличие от Жигонта, который, изрядно проголодавшись за время охоты, управлялся теперь с угощением за двоих. Жрец не стал мешать им своим присутствием: отошел к очагу и принялся колдовать над ним, старательно помешивая булькавшее в нем варево и то и дело добавляя в него разные порошки и травы. Видимо, варил какое-то зелье, ибо по обители пополз незнакомый Гедимину терпкий запах.
Насытившись, Жигонт звучно рыгнул и виновато взглянул на князя. Гедимин глазами указал ему на дверь, и тот, понимающе кивнув, удалился, оставив господина наедине с вейделотом. Лиздейка тотчас оставил свое занятие и повернулся лицом к гостю.
– Я слушаю тебя, князь, – произнес он густым баритоном, выпрямившись во весь свой немалый рост, уступавший княжьему самую толику.
– Мне было странное видение… во сне, – без экивоков сообщил Гедимин.
– Кажи…
И Гедимин пересказал свой сон, не упустив ни одной подробности. Вейделот слушал его, прикрыв глаза, и в какой-то момент его лицо чуть побледнело. Когда же рассказчик умолк, он еще долго стоял молча: то ли напряженно размышлял, то ли мысленно просил помощи у богов.
Гедимин, как и все его предки, был язычником и потому не мог понять и принять новую – христианскую – веру. Тем не менее он (как и Витень) не видел ничего дурного в том, что некоторые люди верят лишь в одного бога, а не в тот многочисленный пантеон, которому испокон веков поклонялись члены его рода. Гедимин искренне полагал, что каждый человек волен распоряжаться своей судьбой в согласии со своими же убеждениями. Именно по этой причине он не гнушался принимать в дружину и христиан. Жрецам же, напротив, новая религия категорически не нравилась, и они яростно ей сопротивлялись. Однако поскольку литовцы все чаще и продуктивней общались с православной Русью и католической Европой, остановить смешение движущихся навстречу друг другу потоков людей разной веры было уже невозможно. Князь Гедимин хорошо это понимал и потому, будучи дальновидным правителем, мыслил так: лучше плыть совместно с этими потоками в нужном для Литвы направлении, нежели способствовать тому, чтобы они, натолкнувшись на препятствия, разрушили до основания сложившиеся веками устои.