Ушли клоуны, пришли слезы…

Зиммель Йоханнес Марио

Ханс снова покачал головой.

— Нет, — сказал он с невыразимой грустью. — Нет, Джонни. Теперь это не чудесно, а тошнотворно. Подло и грязно. И всякий раз, когда я теперь буду слушать его музыку, я не смогу отделаться от мысли, что она не имеет ничего общего с Богом, зато очень много — с порнографией, сладострастием, детским слабоумием, глупостью и еще всяким дерьмом, грязью и дерьмом.

— А ну-ка остановись, Ханс! Музыка Моцарта не имеет ни малейшего отношения к тому, что ты наплел. Ты ни черта

не понял!

— Понял, да еще как! А жаль, лучше бы мне никогда его не видеть! Нет, это я глупость сморозил. Как говорится, нужно смотреть правде в глаза. Вот я и смотрю. Знаешь, чего я с сегодняшнего дня никогда не стану делать, потому что не смогу себя пересилить?

— Чего?

— Слушать музыку Моцарта.

— Да ты просто пьян!

— С двух рюмок коньяка? Я трезв как стеклышко. И я говорю тебе: никогда, никогда больше я не стану слушать Моцарта. Не выйдет, и все тут. Не получится. Может, ты и прав во всем, что мне втолковывал. Мне теперь от этого ни холодно, ни жарко. Я не смогу больше слушать Моцарта. Никогда. Если я его хоть раз услышу, меня вырвет!..

Они продолжали разговаривать в том же духе. Краснощекий действительно не был пьян. Он всего лишь откровенно говорил о том, что у него на душе. Только что на его глазах низвергли с пьедестала божество, и он был глубоко потрясен увиденным.

— Я ставлю крест на Моцарте, — сказал он, чуть не плача.

Конечно, он был человек довольно простодушный. Но в этом он нисколько не повинен. Большинство из нас простодушны. А слезы — они и есть слезы.

Пианист играл «Апрель в Португалии».

— Никогда, — говорил краснощекий, — слышишь, Джонни, никогда больше я не хочу слушать его музыку. Никогда больше, никогда, никогда!

Никогда больше, подумала Норма, как только Барски закончил свой рассказ. Никогда больше, никогда больше, никогда больше мне не застать Пьера дома, никогда больше не увидеть его улыбки, не услышать его голоса, не упасть в его объятия. Никогда. Но ты не должна об этом думать, ты просто не смеешь!

Барски озабоченно спросил:

— Вам нехорошо?

— С чего вы взяли, доктор?

— Вы так побледнели…

— Н-нет, это свет так падает.

Скрытые прожекторы по-прежнему освещали белый фасад отеля, а высоко над их головами светились буквы его названия: «Атлантик».

Вестен погладил руку Нормы.

— Все в порядке, господин доктор, — сказал он. — Я ее знаю. Да, иногда она бледнеет. Но все о’кей, не правда ли, Норма?

Глубоко благодарная за поддержку, она кивнула. Друг мой, подумала она, мой замечательный друг.

А Вестен опять заговорил:

— Печальная история. Вот видите: надо бросить все это — и в искусстве, и в политике. И вообще.

— Бросить?

Что бросить?

— Обожествлять живых людей, — сказал старик.

— Да, — согласился Барски. — Но это еще не конец истории, которую вы сочли столь печальной.

— Конечно нет, — сказал Вестен. — Вы ведь хотели рассказать нам о вашем коллеге Томасе Штайнбахе.

Он продолжал поглаживать руку Нормы. По темной воде еще скользили освещенные суда, а на другом берегу Аусенальстер мигали тысячи огоньков, и только шум городского движения явно затихал.

— В пятницу вечером мы ходили на «Амадеуса», — снова начал Барски.

Это он вдруг побледнел, подумала Норма, он!

— А в понедельник Том пришел в институт как обычно, и днем, когда мы собрались в кабинете Гельхорна на чаепитие — у нас это стало уже привычкой, — да, за чаем Том сказал с улыбкой: «Не желает ли кто-нибудь из вас получить мою коллекцию пластинок Моцарта?»

— Не желает ли кто-нибудь из вас получить мою коллекцию пластинок Моцарта? — спросил доктор Томас Штайнбах, отпивая мелкими глотками чай из большой чашки. Голос у него был приятный, слегка хрипловатый.

Ему не ответили.

— Ну давай выкладывай, Том, что случилось? — потребовал в конце концов маленький, хрупкого сложения японец доктор Такахито Сасаки, поправляя свои очки в золотой оправе.

— Это не шутка и не анекдот, — ответил доктор Томас Штайнбах, стройный и загорелый после отпуска. В его зеленых глазах светилась добрая улыбка. — Я совершенно серьезно.

— Но ведь ты и дня прожить не можешь без своего Вольфганга! — проговорил высокий голубоглазый блондин, израильтянин доктор Эли Каплан.

— Нет, нет, теперь могу, — улыбнулся Штайнбах.

— Том решил поднять нас на смех, — сказала англичанка доктор Александра Гордон, тоже высокая и очень худая. Свои каштановые волосы она аккуратно зачесывала назад и собирала в пучок. — Зачем ты поднимаешь нас на смех?

— Я и не думал. Нет, правда. — Голос Штайнбаха звучал по-прежнему мягко, едва ли не просительно.

— Он ведь твой любимый композитор, Том! — вмешался приземистый крепыш, доктор Харальд Хольстен, немец. — Самый любимый!

— Нет, теперь уже нет, — возразил Том с улыбкой. — Я больше не могу его слышать. Скажи, это тот самый чай, который тебе присылает из Кембриджа твой приятель?

— Да, Том, — ответил поляк Ян Барски, приглаживая свои коротко стриженные волосы. — Я понимаю, это идиотизм чистой воды, но ответь: это что, на тебя так повлиял случайно подслушанный разговор в баре?

— Но он прав!..

— Прав? Глупости! Толстяк был пьян!

— Пусть. Но теперь я буду всегда вспоминать о нем, когда услышу эту музыку.