Ускоряющийся лабиринт
Шрифт:
— Понятно.
— Понятно, понятно, — оскалился Аллен и провел рукой по бороде. — Осталось вложить немного денег — и все будет. II aura lieu [16] .
— Потрудней, чем вот это, но вполне возможно, — сказал Ронсли, запуская пятерню в открытый ящик, полный мелких шестеренок, — да, вполне осуществимо.
Мэтью Аллен засунул руку в тот же ящик и взял в ладонь несколько шестеренок. Они еще не остыли после обработки и казались съедобными, словно орехи. Ему нравился Ронсли, нравился дорогой лоск его шляпы и брюки в мелкую клетку, туго стянутые штрипками под подошвами ботинок.
16
Все
— А может, вы хотите стать одним из счастливчиков, которые войдут со мной в долю? — спросил он.
Стоит в самой глуши мира, стоит один, отвернувшись от своего собственного дома, в руке книга, вокруг незнакомцы, дрожит, ничего не может, солнце печет, воля сломлена, и вот он кричит: «Что мне делать?»
Как будто на что-то надеясь, он вновь вглядывается в лица незнакомцев, выискивая Марию, или Пэтти, или кого-нибудь из детей, или просто хоть кого-нибудь, но встречные взгляды лишены дружелюбия. Это всего лишь чуждая, безликая плоть, и она его пугает.
Над головой сорочья трескотня. Он поворачивается. Вдыхает. Он в саду. Ему известно, где он. Почему же он никак не остановится, никак не убьет в себе эту надежду, это чувство, что в любой миг он может увидеть ее, что она предстанет перед ним, что дверца в мир распахнется — и вот она, тут как тут? Что она сможет положить этому конец? Джон, к вам пришли. Джон, к вам пришли. Слова крутились у него в голове, бесконечно, однообразно, ибо он жаждет, чтобы она пришла и положила этому конец.
Он замечает что-то уголком глаза. Вглядывается: лет муравьев, еще один признак лета. Тотчас же подходит поближе, чтобы посмотреть. Словно пар, вырывающийся из носика чайника, муравьи вьются над песчаной норой, где у них гнездо. Он садится на корточки, придавив животом колени, и глядит в упор на блестящие черные тельца насекомых, глядит, как они выползают на поверхность, поднимают жесткие прозрачные крылья и взлетают. Подняв глаза, разглядывает тех, что уже парят. Они держатся бок о бок, облако муравьев закручивается в воронку, изгибаясь на ветру. И уносится куда-то вдаль. Он поднимается и шагает за ними, сколько хватает сил.
Они между тем рассеиваются, заполняя пространство, словно хлопья снега. Некоторые опускаются на деревья. Он останавливается под одним из деревьев, в его прохладной, благоуханной тени, и следит за муравьем, ползущим по листу. Лист колышется на ветру, но муравью удается удержаться. Листья сияют на солнце — о, эта дивная, живая зелень. Он чуть слышно цитирует сам себя: «Листва из Вечности проста…»
Муравьи перелетают через него и уносятся дальше. А ему дальше не уйти. Ярость, страшная ярость поднимается в нем, словно вода в канале, где только что открыли шлюз. Он прижимается к дереву, опускает глаза и видит корни, уходящие вглубь земли. Руки адмирала. На миг и у него самого оказываются такие же толстые, похожие на корни пальцы, искривленные и одеревенелые. Он встряхивает руками — и вот их уже нет. Но они появляются на ногах и врастают в землю. Мучительно деревенеет тело, твердеют ноги, словно жесткое кольцо свивается вокруг них, поднимаясь все выше. Он вздымает вверх руки. Они потрескивают, ветвятся и тянутся к свету. Кора покрывает губы, покрывает глаза. Он слепнет, извергает из себя листья и побеги. Рвется ввысь, в небо, сжимаясь, ветвясь, утончаясь, до самой сути, до обнаженных нервов. Его насквозь пронизывает безжалостный ветер. Он больше не может говорить.
Стоит в самой глуши мира.
Доктор Аллен чувствовал себя в этом новом обществе как рыба в воде. Томас Ронсли привел его на неформальную встречу местных промышленников, людей бодрых и жизнерадостных, честолюбивых и двуличных. Они ели мясо и пряное суфле из печеных яблок. Пили пиво. По окнам барабанил легкий дождик. Дымились трубки. Ронсли, выпив, оказался совсем другим
Альфред Теннисон пошел пройтись, чтобы разогнать кровь. Весь день он был погружен в тоску. Да-да, именно «погружен»: его тоска была мягкой, темной, илистой и вязкой. От нее тянуло речным дном, тянуло им самим. За весь день — ни строчки. Вокруг валялись недописанные стихи, в саду гудели насекомые, муха билась твердым лбом о стекло. Он сидел и курил, курил, пока его бестолковая голова не наполнилась дымом, словно воздушный шар, пока сердце не заколотилось, а руки и ноги вконец не ослабели. Издали до него доносился стук топоров: где-то среди деревьев трудились лесорубы.
Может, ему пойдет на пользу общение с доктором? Вот уж кому не занимать энергии, увлеченности и вдохновения.
Минуя утомленных жизнью безумцев, поэт направился вверх по тропе к дому доктора. Он потянул за колокольчик и, покуда дверь не отворилась, наблюдал за умалишенным, уклонявшимся непонятно от кого и спорившим непонятно с кем. Дверь открыл слуга, но тут же на смену ему заторопился сам доктор с протянутой для рукопожатия ладонью. Ухватив более крупную руку Теннисона, он мягко её потряс и похлопал гостя по плечу, увлекая внутрь дома. «Как мило с вашей стороны заглянуть к нам, — заговорил он. — Входите же, входите!» Теннисон передал слуге шляпу и трость, и доктор повел его в дом.
Миссис Аллен встретила их в прихожей. Из дверей шмыгнула младшая девочка и прижалась к материным юбкам. «Как я рада вновь вас видеть, — произнесла Элиза. — проходите же в гостиную!»
Из дальней комнаты донеслась музыка. Это Ханна услышала о его приходе и метнулась к фортепиано, не забыв пощипать себя за щеки, чтобы он как бы случайно застал ее за исполнением сонаты Клементи. Когда они вошли в комнату, она споткнулась на очередном пассаже, и лицо ее залила краска. Абигайль подбежала к ней, с глухим ударом впечатавшись в табурет, и принялась бренчать по верхним нотам. Не смея поднять голову — ведь ее же застали случайно — Ханна оттолкнула сестру. Абигайль упала, мать поймала ее за поднятые руки.
— Ой, прошу прощения, — Ханна вскочила с табурета.
— Что ты, что ты. Ты играла просто чудесно, — улыбнулась мать.
— Мистер Теннисон, — сказала Ханна, — до чего же приятно вновь вас видеть. — Тут она вспомнила, что ей есть чего опасаться: вдруг он рассказал отцу, как некоторое время назад она приходила к нему совсем одна? Пока на это не было ни намека. А может, отец знал, но не имел ничего против? Так или иначе, он пребывал в приподнятом настроении, безудержно радовался всему подряд, быстро и размашисто жестикулировал. Казалось, ему приятно было обнаружить ее в гостиной: глаза его были добродушно прищурены, а лицо осветила дружелюбная улыбка, в которой читалась отцовская гордость. Ханна тоже была одним из его достижений. А значит, в полном соответствии с ее собственными желаниями, ее следовало непременно продемонстрировать гостю.