Услышь мою тишину
Шрифт:
— Почему ты не забываешь обо мне, черт тебя подери. Почему ты не мучаешься? Что тебе нужно?!! — рычу я, задыхаясь и ненавидя себя за внезапную радость и облегчение, принесенное Пашиным сообщением.
Я не имею на это права.
— Пошел ты… — шепчу непослушными губами и отбрасываю телефон, словно он способен ударить током.
— Ты зачем поднялась? — восклицает Ирина Петровна, едва завидев меня, и роняет блестящую вилку в раковину. — Как ты? Как самочувствие?
Она выключает воду и пристально всматривается в мое лицо.
—
— Без тебя справлюсь! — Она морщится. — Ох, и напугала же ты нас… Влада, я видела, что ты собрала сумку. Но, может, повременишь пару дней с отъездом? Куда ты в таком состоянии…
Еще один быстрый настороженный взгляд пронзает меня, и давящая тревога возвращается шелестом истлевших газет.
Сорока…
Мой единственный друг Сорока, которого я обрела здесь, кто ты?
Отстраненный и одинокий, заново показавший мне краски жизни и рассказавший простую правду о смерти так, словно действительно принял ее…
Но этого не может быть!
Мне показалось, ведь так? На желтом выгоревшем фото был не он. Я перегрелась на солнышке, не принимала лекарства… да и той злополучной газеты в чулане сегодня, придя в себя после нескольких дней забытья, я не нашла.
Шумно вздыхаю, занимаю стул у окна и непослушной рукой прислоняю трость к подоконнику.
— Да, спасибо, что разгребла завалы в той жуткой комнате. Они там еще от прежних хозяев остались, а я продолжала ее захламлять. Но на неделе мы с Володей все же избавились от старья. Благодаря тебе! — Ирина Петровна ободряюще подмигивает, вытирает руки о кухонное полотенце и прищуривается: — Кстати… Сорока, Сорока… У меня твой вопрос все в голове вертелся, пока я не увидела старую статью. Я вспомнила! На нижнем порядке женщина жила, лет пятнадцать назад ее внука похоронили здесь, на местном кладбище. Мальчишку совсем. Вся деревня тогда пришла ее поддержать. Помню, как его мама проклинала виновников, клялась никогда не прощать, умоляла сына подняться, убивалась… А я в шоке стояла поодаль и удивлялась его необычной фамилии на табличке…
Летнее утро темнеет и плывет, тишина превращается в нестерпимый писк и заглушает голос Ирины Петровны, кровь отравляет тошнота.
Парень по фамилии Сорока, убитый пятнадцать лет назад в Озерках, нашел здесь свой последний приют. А у меня поехала крыша — должно быть, виной тому травма, депрессия и игнорирование назначений врача.
Воспаленный мозг сам придумал повод к отпущению грехов, и я с радостью воспользовалась моментом. А моего нового друга Сороки и того, что он пытался до меня донести, никогда не существовало…
Так зачем я все еще хожу по этой земле?
Хватаюсь за край стола, ослепленно моргаю и шепчу онемевшими губами:
— Я не могу. Не могу больше здесь оставаться. Незачем…
24
Подошвы утопают в пыли, ремень дорожной сумки натирает кожу, пальцы намертво сжимают теплую рукоятку. В бессмысленном стремлении
Соль обжигает щеки, горчит на языке.
Ирина Петровна, словно почувствовав мой настрой, заперла замок и категорически отказалась выдать ключи, и мне пришлось ударить по больному.
«Дай пройти! Да кто ты такая, чтобы указывать мне? Ты ни хрена не можешь изменить, и поэтому пьешь. По-твоему, это жизнь? Разгреби сначала свои проблемы!» — визжала я, и Ирина Петровна сдалась — молча распахнула дверь и вернулась в глубины дома.
Я не хотела так поступать, но еще не придумала лучшего способа оттолкнуть от себя дорогого человека. Надеюсь, она навсегда забудет обо мне — неблагодарной калеке. Надеюсь, она не станет плакать.
Останавливаюсь, утираю пот со лба, шмыгаю носом.
Теплый ветер гладит плечи, солнце по-доброму смеется надо мной, синева небес заглядывает в лицо, как бы я ни старалась отвернуться…
Будто друг, знающий про меня все.
Из легких вырывается судорожный вздох.
Сорока…
Невозможно. Неужели мой больной мозг придумал его?
Новый порыв ветра подталкивает в спину, улетает вперед и теряется в шуме и скрипе столетних деревьев деревенского погоста — прямо посреди поля за околицей высятся горбатые ветлы с шапками вороньих гнезд и частокол серого забора.
По никчемному слабому телу проходит крупная дрожь, но я срываюсь с места и, не чувствуя привычных ран и тяжести багажа, спешу к покосившимся воротам.
Я мечтаю, чтобы тишина разразилась монотонным писком, и Сорока появился передо мной, опровергнув происходящий абсурд.
Принимая ожоги от охраняющей чужой покой крапивы, петляю по заросшим тропинкам, но здесь царит обычная тишина — умиротворенная, сонная, вечная.
Посторонние люди безучастно наблюдают за мной с портретов, потревоженные птицы, хлопая черными крыльями, взмывают ввысь.
Окончательно заблудившись, я озираюсь вокруг. Никого…
Страх копошится в желудке, растекается по венам.
Что я делаю здесь? Того проницательного, надежного и понимающего Сороки не существует — его породило мое воображение. Я бродила по лугам и говорила сама с собой. Мне пора лечиться.
По инерции делаю еще пару шагов вглубь, и зрение цепляется за знакомую улыбку и насмешливый взгляд. На доли секунды я чувствую взрыв одуряющей радости и облегчение, но тут же впечатываюсь в стену осознания, теряю равновесие и падаю на колени, жадно шаря глазами по огромной фотографии, табличке с датами и притаившимся в траве пластмассовым цветам. Через стекло с мутными разводами Сорока приветливо скалится мне из давнего прошлого. Никакой это не глюк. Это — он. Он!