Услышь мою тишину
Шрифт:
Сорока обращает ко мне бледное усталое лицо, и безотчетная невыносимая тоска инеем пробирается за пазуху.
Он здесь не просто так. Почему он здесь?..
— Глупо винить себя в том, в чем нет твоей вины. Все люди слабы. Ты не была причиной ее гибели, — дрогнувшим голосом продолжает Сорока, словно транслируя слова сестры, которые я так мучительно жду все эти кошмарные месяцы. — И интрижка ваша — тоже. Думаешь, сестра винила бы тебя в случившемся? Нет. Никто из нас не хотел бы, чтобы любимые страдали так, как сейчас страдаешь
Первые за вечер слезы обжигают глаза, душу пронзают азарт, ужас и иррациональная уверенность в том, что этот парень способен ответить на все мои вопросы.
Через спазмы пытаюсь вдохнуть и всхлипываю:
— Что же мне делать без нее, Сорока? В какую сторону двигаться дальше?
Я спрашиваю это у него, у Стаси, у себя…
И Сорока начинает орать:
— Ее уже нет. Нет! А ты добровольно отказываешься от будущего. Ты одной ногой в могиле. Но все твои жертвы бесполезные, глупые, жалкие. Она бы не оценила их. Не прикидывайся, будто не знаешь этого! — Он сжимает кулаки, фиксирует внимание на побелевших костяшках, замолкает и вдруг невпопад шепчет: — Вы делаете только хуже. Все вы…
Замерев, словно кролик перед удавом, я пытаюсь принять и осознать его слова. Сорока невидящим взглядом скользит по мне, моргает и, вздрогнув, приходит в себя:
— Какого черта ты вообще сидишь тут и разговариваешь со мной? Уезжай отсюда, вали в город. Перестань трусливо поджимать хвост, разыщи своего парня и будь счастлива! — Он вскакивает, нервно прохаживается по холму, прячет руки в карманы джинсов и застывает на фоне желтых и красных сполохов, словно каменное изваяние.
Волны его отчаяния кипят во мне, ломают и вытесняют из сознания пыльные нагромождения страхов и ненужных заблуждений, с глаз будто спадает пелена.
Все, что сказал мне сейчас Сорока, сказала бы и Стася. Я снова узнаю ее в нем.
Мои плечи трясутся, губы немеют, кожа на щеках горит от соли, я безуспешно вытираю ее рукавом.
Я плачу так, как еще ни разу не плакала.
Не от жалости к себе.
Не от безысходности.
Не от боли.
Не от страха.
Это слезы опустошения, освобождения, примирения с собой.
Сорока пялится на меня сверху вниз, отмерев, в секунду оказывается рядом и осторожно опускается на корточки.
— Я опять перегнул, да? — Он испуганно оценивает последствия своей речи и учащенно дышит. — Прости. Я такой — не могу ходить вокруг да около. Не раз огребал за это! Хочешь, врежь мне тоже! Ну! Хоть палочкой своей… прямо по горбу!
Неловкие извинения в исполнении Сороки провоцируют новый поток хороших слез. Я мотаю головой и улыбаюсь сквозь рыдания.
— Это значит «нет»? — улыбается Сорока и растерянно подытоживает. — Хорошо. Потому что нельзя обижаться на дураков.
Он садится на траву и сконфуженно кряхтит, а мой привычный мутный заколдованный мир окончательно рушится, потому что Сорока, так похожий на Стасю, разрешил мне себя простить.
Я
Оказывается, я все еще хочу жить.
— Эй, что мне сделать, чтобы ты перестала плакать? — умоляет Сорока, и я хрипло и гнусаво отзываюсь:
— Можно тебя обнять?
В шоке он открывает рот и судорожно подбирает слова:
— Блин. Ты же знаешь…
— Ага. Нельзя. Девушка… — Я киваю и глупо улыбаюсь. — Все равно спасибо, Сорока. Благодаря тебе я, кажется, опять могу думать о будущем и даже мечтать. Совсем недавно это тоже казалось мне невозможным…
Сорока пожимает плечами и подмигивает:
— Тогда мечтай!
Набираю в грудь побольше воздуха и громко, до звона в ушах, объявляю:
— Я хочу встретиться с тобой в городе. Хочу быть красивой при этом — подготовиться, навести марафет. Хочу пробежаться без этой чертовой трости по парку так, чтобы волосы развевались, а ветер свистел в ушах. И чтобы ты разрешил до себя дотронуться!
Я замечаю, как напряжение сковывает плечи Сороки, собираюсь исправиться, сославшись на плохое чувство юмора, но он быстро произносит:
— Ты же сама сказала: нет ничего невозможного… Но мне не место в твоих мечтах. Мысли масштабно!
Мы сидим в тишине и снова, как несколько вечеров назад, наблюдаем за окончанием дня.
Алый распухший шар приближается к краю земли, без сожалений погружается в черноту и умирает, тени удлиняются и густеют, из-за спин наползает непроглядная ночь. Но мне не страшно, ведь в этот момент миллионы неведомых глаз с тоской, любовью, надеждой и верой в лучшее, так же как и я, смотрят на горизонт.
И завтра обязательно наступит новый светлый день, а с востока придет новое солнце.
Спохватившись, я нашариваю в кармане телефон и дрожащими пальцами делаю фото. Один клик — и оно улетает к Паше, а я выхожу из сети.
19
Синие сумерки стремительно укрывают землю плотным платком, дневные звуки смолкают. Боязнь темноты и открытых пространств обострила чувства и оголила нервы, я ежесекундно вздрагиваю и почти ощущаю, как мягкая черная лапа чудовища из детских кошмаров легонько трогает спину… Ежусь и двигаюсь ближе к Сороке.
— Наверное, тебе пора… — В его тоне проскальзывают грусть и сожаление, видимо, сегодняшний разговор сломал барьеры не только в моем сознании.
Мне действительно пора возвращаться, но я не хочу покидать это место, разрушать волшебство момента, терять связь с Сорокой. Я боюсь, что без его плеча боль и отчаяние снова разрастутся до размеров огромного камня и раздавят меня.
— Я уже большая девочка! Могу гулять хоть до рассвета! — поспешно возражаю и улыбаюсь, хотя он не видит моей улыбки.