Услышь мою тишину
Шрифт:
Паша никогда бы не проявил неучтивости по отношению к девушке, но Сороке я благодарна — значит, он не видит во мне немощную уродину. Он не жалеет меня.
И улыбка, давно ставшая невозможной, снова трогает губы.
На миг мне кажется, что вернулись старые времена — те далекие дни, когда я была способна ходить, расправив плечи.
Горячий ветер мечется по бескрайним просторам, закладывает уши и путается в волосах.
Крайние домики деревни остались далеко позади, а мой новый знакомый все идет и идет куда-то…
— Есть одно
Он уверенно шагает к ним, а я мешкаю. Страх шевелится под ложечкой и проступает липким потом на коже.
Когда-то здесь было сельхозпредприятие — белеют стены заброшенных гаражей, скрипят ржавыми петлями двери, на крыше здания правления шелестят листвой молодые деревца, шумит высокая трава.
Сорока замирает посреди запустения и задумчиво всматривается в черноту глубокого колодца, зияющего в центре забетонированного двора.
Буквально выключившись из реальности.
…и прикидывая, уместится ли там тело…
Несмотря на заманчивую перспективу возможного скорого избавления от всех проблем, внутренности скручиваются в узел от звериного ужаса.
— И что теперь? — я хриплю. — Ты меня изнасилуешь здесь? Или сразу убьешь?
— Что? — Он поднимает голову. — С чего ты взяла?
— Потому что ты вчера соврал! Нижний порядок давно заброшен, ты не живешь там! — Облегчение вырывается криком, почти истерикой, но все, что я вижу — синие бездонные растерянные глаза.
В них мелькает смятение и смертельная усталость, а меня пронзает иголка сочувствия.
— Я не врал… — тихо отзывается Сорока, отворачивается и скрывается за остовом кирпичной стены.
У меня трясутся руки.
С ним что-то не так…
Но на маньяка парень не похож. Подумаешь — сказал неправду. Так даже лучше. Ведь я тоже о многом умалчиваю.
Отгоняю приступ паранойи и, постукивая тростью по растрескавшемуся бетону, бегу следом.
Прямо за зданиями начинается кладбище пожираемых коррозией плугов, сеялок и сельхозтехники, а за ним высится рукотворный холм, из которого торчит старая водонапорная башня.
Сорока уже сидит на склоне, машет мне рукой и солнечно улыбается.
Как только я, тяжело дыша, опускаюсь рядом, он спрашивает сквозь смех:
— Так ты во всем ищешь подвох? Даже меня записала в маньяки? К слову, у меня девушка есть…
Его искреннее веселье выбешивает, и я огрызаюсь:
— Мои мысли как раз логичны. Потому что ты чертовски странный тип!
— Ты тоже, — парирует он, — чертовски странная чувиха. Нужно было взять с собой нож. Для самообороны. Потому что ход твоих мыслей пугает меня!
Не сдержавшись, я прыскаю от вида его глуповатой загадочной мины и патетически вопрошаю:
— Объясни, зачем нужно было переться именно сюда?!
Сорока тут же становится серьезным и поднимает руку:
— Сюда нужно было переться
Проследив за его жестом, я застываю с открытым ртом, забыв о необходимости дышать.
Огромное величественное солнце колышется в раскаленной атмосфере, медленно уползает за край земли, заливая небосвод алой холодной кровью. Тишина накрывает мир, замерший в ожидании чуда — ветер стихает в зеленых кронах, кузнечики перестают стрекотать.
Я чувствую неумолимый ход времени и его статичность, окончание дня и начало ночи, безграничность вселенной и необъятные вселенные внутри меня, ноющую скорбь утрат и пульсирующее счастье новых рождений. Украдкой смотрю на темный профиль парня, сидящего рядом, и сердце трепещет, как птица.
Я живу.
Это благодаря ему на короткий волшебный миг я снова живу.
9
— Завораживает. Обожаю это место… — тихо сообщает Сорока, очнувшись от развернувшегося вокруг волшебства. — В детстве я часто сбегал от бабки, чтобы смотреть отсюда на закат. Кстати, знаешь высотку на улице Горького? С ее крыши открывается потрясный вид. Весь город как на ладони. Я часто на ней бываю.
Я подскакиваю:
— Чтоб меня! Врешь!
— Почему? — удивляется он.
— Потому что мы тоже постоянно тусовались там!
Я готова расцеловать Сороку, и мне отчего-то кажется, что мы знакомы сто лет.
Но он только пожимает плечами:
— Я никогда не видел тебя раньше.
— А я не видела тебя… — Поникнув, молча наблюдаю за последними бордовыми сполохами у горизонта и наползающей из-за деревьев темнотой.
— Если не веришь, сходи к лифтовой шахте третьего подъезда, когда будешь там снова. Я послание ключом нафигачил. Прямо на кирпичах.
— Зачем? — В приступе смутного дежавю на всякий случай хватаюсь за рукоять трости, будто она — единственное, что связывает меня с материальным миром.
— Просто хочется еще многое сказать! Может, мои слова пригодятся кому-нибудь. Кто знает? — Ответ Сороки, такой простой, сокрушает меня.
Моя сестра Стася до самого последнего дня писала послания на разлинованных тетрадных листках, складывала их в самолетики и отпускала из форточки по ветру.
«Почему ты это делаешь?» — недоумевала я, и она смеялась:
«Влада, а вдруг мой самолетик сделает кого-то счастливым? Добра в мире станет больше. А я не закончусь никогда».
Гипнотизируя невидящими глазами даль, я тихо шепчу:
— Сорока, ты напоминаешь мне кое-кого…
— Да? И кого же? — усмехается он; в сумерках больше не видно его лица, но присутствие ощущается еще острее.
Я решаюсь:
— Мою сестру.
Грудная клетка раскаляется от запредельной боли, глаза горят от слез, язык распухает от невысказанных слов.
— Рассказывай, что с тобой случилось, — подначивает Сорока. — Я же вижу — ты хочешь. Давай, мне можно!